Еще повторим, что этот кошмарный случай был единственным на памяти старожилов Уссурийского края.
Вообще же, охотники — люди добродушные, прямые и даже, в силу своих охотничьих традиций и примет, в большинстве честный народ.
Созерцательный взгляд на природу развил в их душе чувство поэзии, а у некоторых это переходило даже в творчество, например, Павлом Худяковым был написан и издан сборник стихов.
И понятно, чуден тихий день в первобытной уссурийской тайге, неизъяснимо очаровательна эта тишина в бесконечной зеленой пустыне, среди диких крутых гор и глубоких черных падей. Не менее красива, но еще более величественна и грандиозна картина, когда над этой чудной природой разразится горная гроза, одно из самых страшных явлений в этих электрических феноменах. Тогда начинается настоящий хаос: белая ослепительная молния сменяется оглушительным ударом грома, который подхватывает горное эхо. А так как удары следуют один за другим, то эти грандиозные отзвуки превращаются иногда в беспрерывную канонаду, которая потрясает и небо, и землю.
А вот пролетевшая по темному небу зигзагом молния не угасала, а к вашему удивлению и даже ужасу осталась гореть на вершинах пихт и других деревьев, в виде длинных ярких языков голубого пламени.[3]
Тогда ваше тихое очарование сменяется бурным, хотя и молчаливым, восторгом.
Это видно по вашим глазам!
Так, однажды Афанасию Худякову пришлось испытать интересный случай полного штиля у подножья самой высокой горы Сучанского горного узла, прозванной охотниками за обнаженную вершину метким именем «Дедушка Плешивый».
День был ясный и настолько тихий, что вся природа точно замерла.
Когда охотник поднялся по россыпи скалистых террас, то пред ним развернулась редкая по красоте панорама горного ландшафта, и он, забыв свою усталость, остановился, как зачарованный.
Прозрачный воздух горной страны открывал ему широкий кругозор. Глубокие долины, местами блестели голубыми зеркалами сквозь непроходимые заросли чистых рек. Дальше поднимаются величественные контуры гор, у подножья которых высятся гигантские гранитные столбы, а между ними темными шапками стоят вековые кедровые великаны, убранные каймой светлой зелени лиственного леса. А выше в горы лиственный лес уступает хвойному, преимущественно состоящему из пирамидальных елей и пихт. И горы эти кажутся издали затканными толстым бархатным ковром всех зеленых оттенков. Их заросшие вершины кажутся мягче в своих контурах, отчего обнаженные пики Сахарной Головы, и в особенности Дедушки, выступают еще резче и как бы выигрывают от этого контраста.
Афанасий, сняв свою тяжелую ношу, — винчестер и мешок с провизией и разными охотничьими принадлежностями, — сидел на каменном выступе россыпи, и в душу его проникала эта торжественная тишина природы и бесконечная красота ее. Окружающие камни и скалы были покрыты крепко лежащими на них серыми с ржавчиной лишаями, которые под лучами солнца в знойный день морщатся и свертываются в мелкие трубочки в роде рупора. Не являются ли эти бесчисленные трубочки-рупоры коллективным резонатором для всякого обыкновенного звука, который в этой почти абсолютной тишине превращается чуть не в волшебный — он неожиданно приобретает даже неприсущую ему музыкальность и долго живет в воздухе тихой, тягучей нотой… Афанасий ногой наступил на край каменной плиты, и она ударилась о другую плиту — раздался приятный звук, который задрожал в пространстве, как удар большого серебряного колокола. Звук был полой и мягок. Даже насекомые — разные бабочки и жуки, от самого большого, издающего бунчащее жужжание, и до самых мельчайших, тонко поющих в воздухе своим быстрым полетом; стрекозы, шелестящие, как шелковая материя, своими сетчатыми крылышками, порхающий мягкий звук празднично разряженных бабочек, — все это в волшебные минуты, не нарушая тишины, а, наоборот, сливаясь с нею, превращалось в какие-то сказочные формы — это золотые и серебряные нити, которые тянутся в звучащем эфире…
Так шли минуты, а, может-быть, и часы — и чудная сказка природы продолжалась.
Под очаровательным гипнозом ее Афанасий запел…
Он вообще, как и многие охотники, любил и даже умел петь, но в этот раз голос его поднялся такой сильной, свободной, музыкальной нотой, что он сам не узнал его. Он пел, умиляясь сладким звукам еще неслыханного им обширного диапазона своего голоса.
Но этот эффект создал не его, весьма ординарный, человеческий звук, а удивительное сочетание редких акустических условий нанизывало на него, как на каркас, свои волшебные отзвуки… Ни до этого, ни после этого Афанасию не приходилось слышать ничего подобного. И лишь лет 20 спустя он, слушая знаменитый орган в Гамбургском немецком соборе, почему-то вспомнил зачарованную «музыкальную тишину» в далекой горной тайге южного Сихоте-Алиня…