Макаровна, хлопотавшая около печи, с тревогой взглянула на старика:
- У меня из ума не выходит... С чего бы на письме чужая рука? Все сердце выболело...
- Полно с ума-то сходить... - Степан Андреянович засунул нож в ножны, подошел к жене, и, чтобы успокоить глупое материнское сердце, он, как в далекой молодости, взял в свои ладони мягкое, морщинистое лицо Макаровны, заглянул в ее тревожные глаза. - Брось, не мути голову. Чужая рука? Да, может, денщик какой. Прислуга такая из солдат у командиров. Тысячи-то за что-нибудь платят... - Он тяжело вздохнул. - У нас теперь одна забота, мать: дождаться бы Василья Степановича. Я ведь знал, что Васильюшко одумается...
Уже выходя из избы, он столкнулся в дверях с внуком - четырнадцатилетним пареньком в мягкой кудели белесых волос.
- Дедушко, опять письмо!
- Вот и хорошо, любеюшко, дедушке письмо и надо.
Степан Андреянович засуетился от радости и подмигнул Макаровне: что я говорил? А тоже каркала: чужая рука, чужая рука...
Егорша разорвал конверт, поднес к глазам маленький серый листок.
"Некогда, видно, Васильюшку и письма-то написать, а вишь, весточку опять подал".
Голова Егороши как-то странно качнулась:
- Это... это... не от дяди Васи...
Степан Андреянович обеими руками вцепился в край столешни:
- Читай...
- "Командование части... с глубокой скорбью извещает, что Ваш сын, гвардии политрук Ставров Василий Степанович, 20 марта 1942 года..."
На дощатой заборке зарябила белая с расшитым воротом рубашка... Хватаясь за стол, за стены, Степан Андреянович добрел до кровати, упал... Кто-то стонал, выл по-звериному, а перед глазами его неотступно стояла белая рубашка. И безжалостная память во всех подробностях воскресила тот летний день...
Окна раскрыты, двери настежь - сын дома! И знал же, чем угодить отцу Василий Степанович! Из бани вышел в домашней рубашке с расшитым воротом будто и не расставался с родителем на шесть лет.
"Нет, хорошо на свете, а дома лучше всего!"
Степан Андреянович, счастливый сыновней радостью, лукаво поглаживает бороду: "Погоди, такую ли еще радость припас я тебе, сынок..."
И вот после обеда, когда оба они были уже под хмельком, отец подхватил сына под руку, повел на сенник. Поднявшись первым по лестнице, он широко распахнул ворота, одним махом скинул солому в углу, торжествующе посмотрел на сына.
"Дрожки! Вот это да!" - с изумлением прошептал Василий.
Все ликовало в Степане Андреяновиче, но он сдержался - поднял новый пласт соломы.
"Расписные пошевни!" - еще больше изумился Василий.
"А в пошевнях-то что? Взгляни-ко".
Василий долго любовался праздничной сбруей, перебирал, мял в руках сыромятные ремни, дул на медные пластинки. Степан Андреянович глаз не сводил с сына:
"Забрало-таки за душу, Васенька. Я ведь знал, что ты в отца, в хозяйстве толк понимаешь..."
Потом Василий стоял в проеме распахнутых ворот, глядел на деревню:
"Значит, и наш колхоз пошел в гору, раз такие дрожки и санки заводит".
"А ведь это, Васенька, вовсе и не колхоза..."
Лучше бы не говорить тогда этих слов! Изменился, побелел Вася, хмеля словно и не было, и таким чужим голосом:
"Куда же ты с этим?.. Продавать?"
"Почто, Васильюшко, продавать... - Степан Андреянович решил перевести все в шутку. - Для свадьбы это, для свадьбы твоей. Женись хоть зимой, хоть летом у отца все готово..."
"Я тебя серьезно спрашиваю".
"Ну хорошо, Василий Степанович, скажу серьезно. Ты что думаешь - так бобылем и будешь весь век по чужой стороне шататься? Али хочешь к пустым стенам вернуться? Отец-то у тебя хоть и неуч, а тоже жизнь прожил. А жизнь, Васенька, штука мудреная: сегодня так, а завтра эдак. А я ко всему готов, и добро это места не пролежит".
Василий растерянно заморгал глазами, прислонился к косяку:
"Выходит, я за Советскую власть агитирую, а отец развала колхоза ждет".
Вдруг он круто вскинул голову, шагнул к нему:
"Мне твоего барахла не надо! Слышишь? И ты сейчас же отвезешь это. А нет ноги моей больше здесь не будет!"
Это уж было слишком! От отца, родного отца, отказываться... От отца, который вставал и ложился с думой о нем... Все потемнело в глазах у Степана Андреяновича. Не помня себя, он размахнулся и ударил сына по лицу...
Старик, уткнувшись головой в подушку, вдруг почувствовал, как горит его правая ладонь... Покачнулся Василий, прикрыл рукой глаза, но ни слова не сказал отцу...
А на другой день, не прожив и половины отпуска, уехал... Навсегда...
Долго лежал Степан Андреянович, распростершись на кровати, и все ему виделся Вася в белой рубашке, залитой красным светом вечернего солнца, слышались слова: "Мне твоего барахла не надо!.."
Вдруг старик вскочил на ноги, кинулся в сени.
Лестница, сенник... Жаром полыхнули медяшки в темном углу... - и топор врезался в хомутину...
- Дедко, опомнись! Дедко, не надо! Степан Андреянович обернулся. От лестницы с протянутыми к нему руками бежал Егорша.
- Не подходи! Порешу!..
- Давай пореши. Мало тебе сына - внука загубить хочешь!..
Степан Андреянович вздрогнул, топор выпал у него из руки. Прямо на него, высокая, раскосмаченная, шла Макаровна, впервые за всю жизнь поднявшая голос на своего хозяина...
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
В воскресенье, с утра, Анфиса с тремя колхозницами переметывала у конюшни сено, которое еще с зимы было определено для посевной. Они уже кончали работу, когда из-за угла конюшни неожиданно вывернулась матерая, бельмастая на один глаз Марина-стрелеха, прозванная так за непомерную резвость своих ног. В молодости она приторговывала водкой из-под полы и нередко, угождая загулявшим мужикам, за один день оборачивалась до райцентра - километров семьдесят туда и обратно.
Поравнявшись с женками, Марина круто осадила себя, так что взметнувшиеся полы старой, засаленной шубы подняли сенную труху с земли.
- Бабоньки! - дурным голосом запричитала она, хлопая себя по бедрам. - Что на свете-то деется... Степан с ума спятил...
- Как спятил?
- Спятил, говорю. Вот те бог, спятил. Своими глазами видела, перекрестилась Марина. - Середь бела дня в сани впрягся, топает по дороге, как лешой... без шапки... У лавки лужа, дак он прямо в низких валенках... Страсть! А на возу-то навалено - самовары не самовары, тазы не тазы - так и блестит. Я это сдуру-то спрашиваю: "Куда путь держишь, Степан Андреянович?" А он хоть бы слово. Глазища в землю - да знай себе прет.