Старшим сыном в семье был Дон. Судьба явно предназначила ему стать Греем, еще одним представителем Греев, как его отец. Дон долго был звездой Четвертого клуба Виргинского округа и уже девяти- и десятилетним мальчуганом получал награды за оценку бычков. В двенадцать лет, проделав всю работу сам, без всякой помощи, он снял с одного акра земли столько бушелей маиса, сколько не снимал ни один мальчик в штате.
Мэри Грей сама удивлялась тему; как она относятся к Дону. Ведь она была такая чуткая. Одновременно и юная и зрелая, она уже так много понимала. Вот Дон старший брат, рослый и здоровый, и вот младший брат Тед. При обыкновенных обстоятельствах, при обычном ходе жизни для Мэри, как девочки, было бы вполне естественным и правильным восхищаться Доном, но этого не было. По какой-то причине Дон для нее почти не существовал. Он был кем-то посторонним, далеким, тогда как Тед, очевидно самый слабый в семье, был для нее всем.
Тем не менее Дон был тут, рядом, такой большой, такой спокойный; его уверенность в себе бросалась всем в глаза. Отец, еще будучи молодым скотоводом, начал с двухсот акров; теперь у него их тысяча двести, А чего добьется Дон Грей, когда придет его час? Он хоть и не говорил об этом, но уже ждал своего часа. Он хотел вести дела, быть самому себе хозяином. Отец предлагал послать его в колледж, сельскохозяйственный колледж, но Дон отказался.
— Нет, здесь я научусь большему, — сказал он.
Между отцом и сыном уже шла глухая борьба. Спор был о том, как выполнить ту или иную работу, как решать дела. Пока что сын всегда подчинялся.
Вот так и бывает в семье: в большой группе образуются маленькие изолированные группки, вспыхивает ревность, скрытая неприязнь, ведутся тайные, молчаливые сражения. Так было и у Греев: тут Мэри и Тед, там Дон и отец, мать и двое младших — Гледис, которой исполнилось шесть, обожавшая брата Дона, и Гаррик двухлетний мальчуган.
Что касается Мэри и Теда, то они жили в своем собственном мире, но этот особый мир возник не без борьбы. Суть была в том, что все проявляли необычайную заботливость в отношении Теда, у которого каждую минуту сердце могло остановиться. Одна Мэри понимала, как эта постоянная опека бесила мальчика и какую причиняла ему боль.
— Нет, Тед, я бы на твоем месте этого не делал!
— Смотри, Тед, будь осторожен!
Тед иногда дрожал от ярости и бледнел, когда Дон, отец, мать — все приставали к нему таким образом. При этом было безразлично, что он затевал: пытался править одним из двух принадлежавших семье автомобилей, влезал на дерево в поисках птичьего гнезда, бегая с Мэри вперегонки. Вполне естественно, что мальчику, растущему на ферме, хотелось объездить жеребенка, взяться за него с самого начала, седлать его, укрощать, «Нет, Тед! Тебе нельзя». Он научился ругаться, перенимая бранные слова у рабочих на ферме, у мальчишек в сельской школе, «Черт подери! Вот дьявол!» говорил он Мэри. Одна Мэри понимала, что вызывало такие выходки, однако она не давала своим чувствам точного словесного определения. В них скрывалась одна из причин, которые делали ее взрослой, хотя она была еще совсем юной, и заставляли держаться в стороне от других членов семьи, наполняя своеобразной решимостью, «Я им не позволю!» Она ловила себя на том, что произносит мысленно эти слова: «Я им не позволю!»
«Если ему осталось жить всего несколько лет, они не смеют портить ему эти годы. Почему его непрестанно заставляют умирать, каждый раз наново, день за днем?» Ее мысли не выливались в столь определенную форму. Она просто негодовала на других. Она была как солдат, стоящий на страже при Теде.
Оба они все больше и больше отдалялись от семьи, замыкаясь в своем собственном мире, и только однажды чувства Мэрн прорвались наружу. Это вышло из-за матери.
Было начало лета, Тед и Мэри играли под дождем, на боковом крыльце, где вода потоком струилась из желобов. Возле угла крыльца образовался целый ручей; сначала Тед, а затем и Мэри перескакивали через него и возвращались на крыльцо насквозь промокшие — вода струями сбегала с их мокрых волос. В соприкосновении холодной воды с телом под одеждой было что-то необыкновенно приятное, и дети громко хохотали; в это время в дверях появилась мать. Она посмотрела на Теда. В ее голосе были страх и тревога.
— Ах, Тед, ты же знаешь, что тебе нельзя! Ну, нельзя!
И только. Все остальное подразумевалось. Мэри ничего не было сказано. Вот оно опять: «Ах, Тед, тебе нельзя! Тебе нельзя быстро бегать, нельзя лазить на деревья, нельзя ездить верхом. Ведь достаточно малейшего толчка…» Это была все та же старая песня, и Тед, разумеется, понял, Он побледнел и задрожал. Почему другие не могут понять, что так для него в тысячу раз хуже? В тот день он, не отвечая матери, сбежал с крыльца и помчался под дождем к сараям. Он хотел спрятаться, никого не видеть; Мэри знала, какое чувство он испытывал.
Она вдруг стала очень взрослой и очень злой. Мать и дочь стояли, глядя друг на друга, — женщина, приближавшаяся к пятидесяти годам, и четырнадцатилетняя девочка. Нужно было пойти на переворот всех семейных отношений. Мэри это сознавала, но сознавала также, что обязана что-то предпринять.
— Надо быть более чуткой, мама, — серьезно сказала Мэри; она тоже побледнела, губы ее дрожали. — Больше ты так не делай. Никогда так не делай!
— Чего не делать, детка? — в голосе матери слышались удивление и некоторое раздражение.
— Не надо все время напоминать ему об этом, — сказала Мэри.
Ей хотелось плакать, но она не заплакала.
Мать поняла. Прошла минута, полная напряжения, затем Мэри тоже ушла под дождем к сараям. Все это было не так уж ясно. Мать хотела накинуться на девочку, может быть даже хорошенько оттрепать ее за такую дерзость. Совсем еще девчонка, а уже что-то решает, осмеливается даже делать замечания собственной матери! Ведь тут был очень важный вопрос: не лучше ли было дать Теду умереть, быстро, неожиданно, чем все время напоминать ему о смерти, о постоянной угрозе смерти. В жизни существуют какие-то особые ценности, и намек на них прозвучал в словах девочки. «В чем ценность жизни? Правда ли, что смерть — это самое страшное?» Мать повернулась и молча вошла в дом, в то время как Мэри, дойдя до дворовых построек разыскала там Теда. Он стоял в пустой конюшне, спиной к стене, уставясь в пространство. Они не вступали в долгие объяснения.
— Ну? — сказал Тед, и Мэри отозвалась:
— Идем, Тед.
Надо было что-то выдумать, может быть даже более рискованное, чем игра под дождем. Дождь уже почти перестал.
— Давай снимем башмаки! — предложила Мэрм.
В числе прочих запретов Теду не позволяли ходить босиком. Они разулись и, оставив башмаки в конюшне, пошли во фруктовый сад. За садом протекал небольшой ручей, впадавший в реку; сейчас вода в нем сильно поднялась. Дети вошли в воду, и Мэри сразу же сбило с ног, так что Теду пришлось вытаскивать ее. Тогда Мэри заговорила.