— Я сказала маме, — процедила она и нахмурилась.
— Что сказала? — спросил Тед. — Слушай, а ведь я, кажется, спас тебя; — ты же могла утонуть!
— Конечно, спас! — ответила Мэри. — Я сказала ей, чтобы она оставила тебя в покое. — Девочка вдруг рассвирепела. — Они все должны… должны оставить тебя в покое!
Между ними был заключен тесный союз. Тед вносил в него свою лепту. Он обладал воображением и мог придумывать множество рискованных затей. Мать, по-видимому, передала все отцу и Дону, старшему брату. В семье обозначился новый подход — оставлять эту пару в покое; таким образом, детям было как бы предоставлено новое жизненное пространство. Какие-то преграды расступились перед ними. У них был свой внутренний мирок, постоянно, ежедневно создаваемый заново, и они теперь чувствовали себя в нем более уверенно. Обоим детям казалось — они не могли бы выразить свои чувства словами, что, находясь в своем, ими самими создаваемом маленьком мире, дающем им новую, надежную защиту, они могли внезапно выглянуть оттуда и по-новому увидеть происходящее в большом мире, принадлежащем другим людям.
О нем им стоило подумать. На него стоило посмотреть, он был полон всевозможных столкновений: в семье, на ферме, в доме… На ферме откармливали телят и годовалых бычков, отправляли на рынок больших, тяжеловесных быков, объезжали жеребят для работы для верховой езды; позднее, зимой, там рождались ягнята. Та сторона жизни, которая касалась людей, была более сложна, для ребенка часто непонятна, но после разговора с матерью на крыльце в тот дождливый день Мэри. казалось, что они с Тедом чуть ли не образовали новую семью. Все имевшее отношение к ферме, к дому, к дворовым постройкам доставляло им теперь больше удовольствия. Возникла новая свобода. Под вечер дети шли по шоссе, возвращаясь, домой из школы. По шоссе шли и другие дети, но Тед и Мэри старались либо обогнать их, либо отстать от них. Они строили планы.
— Когда я вырасту, я буду сиделкой, — сказала Мэри.
У нее, вероятно, сохранилось отдаленное воспоминание с приезжавшей из главного города округа сиделке, которая жила у них, когда Тед был так болен. Тед сказал, что как только можно будет, — а это произойдет, когда ему будет почти столько лет, сколько Дону сейчас, — он отправится на Запад, далеко, далеко… Было бы хорошо стать ковбоем или объездчиком диких лошадей, а если это не удастся, пожалуй, можно сделаться и машинистом на паровозе. Железная дорога, пролегавшая через Богатую долину, пересекала уголок земель Грея, и под вечер с шоссе дети иногда видели проходившие вдали поезда и клубящийся над ними дымок. Издалека доносилось чуть слышное тарахтенье, а в ясные дни можно было разглядеть мелькающие шатуны паровозов.
Два пня в поле возле дома — это было все, что осталось от двух дубов. Дети знали эти деревья. Их спилили ранней весной.
В доме Греев, некогда родовой усадьбе Эспинуэлей, было заднее крыльцо, и от ступенек этого крыльца вела дорожка к каменной будке, в которой бил из-под земли ключ. От ключа струился маленький ручеек; он бежал вдоль края поля, мимо двух больших амбаров и, через луг, к речке. Оба дерева стояли там, вплотную друг к другу, за будкой и забором.
Это были мощные деревья, глубоко пустившие корня в плодородную, всегда влажную почву; на одном из них был большой сук, опускавшийся почти до земли. Тед и Мэри могли влезать на него и перебираться по другому суку на соседнее дерево. Осенью, когда с остальных деревьев, росших перед фасадом и сбоку от дома, уже облетала вся листва, на обоих дубах еще держались кроваво-красные листья. В пасмурные дни они напоминали засохшую кровь, но когда на небе проглядывало солнце, деревья так и пылали на фоне далеких холмов. Когда дул ветер, листья крепко держались за ветки, шепча и переговариваясь. Казалось, сами деревья ведут между собой разговор.
Джон Грей решил, спилить эти деревья. Сначала это была лишь смутная мысль.
— Я, пожалуй, спилю их, — объявил он.
— Зачем, собственно? — спросила жена. Эти деревья значили для нее очень много. Они были посажены ее дедом нарочно на этом месте, сказала она. Дедушка считал, что они будут ласкать глаз. — Ты знаешь, как красиво они выделяются осенью на фоне холмов, если смотреть на них с заднего крыльца.
Она рассказала, какими большими они уже были, когда их привезли из далеких лесов. Ее мать часта вспоминала об этом. Посадивший их человек ее дед, страстно любил деревья.
— Это похоже на Эспинуэлей, — заметил Джон Грей. — Вокруг дома просторный двор, и деревьев хватает. А эти не дают тени ни дому, ни двору. Эспинуэли способны были устроить себе такую возню с деревьями и посадить их там, где могла бы расти трава.
Он вдруг решил судьбу двух дубов окончательно, наполовину созревшее решение теперь стало непреложным. Может быть, ему надоело слушать об Эспинуэлях и их повадках. Разговор о деревьях происходил за столом, в полдень, и Мэри с Тедом слышали все.
Разговор начался за столом и продолжался затем во дворе за домом. Жена вышла во двор вслед за мужем. Он всегда вставал из-за стола неожиданно и молча; быстро поднявшись, выходил из столовой тяжелыми шагами и громко хлопал дверьми по пути.
— Не надо, Джон! — вскрикнула жена вслед мужу, стоя на крыльце.
День был холодный, но солнечный, и деревья напоминали большие костры на фоне далеких серых полей и холмов. Старший сын, юный Дон, очень похожий на отца внешне и, казалось, столь же похожий на него во всем остальном, вышел из дома вместе с матерью, в сопровождении обоих детей, Теда и Мэри; сначала Дон не сказал ничего, но когда отец, не ответив на протест матери, направился к сараю, Дон тоже подал голос. Его слова, несомненно, только ожесточили отца.
Для обоих других детей — они отошли немного в сторону и стояли рядом, глядя и прислушиваясь, — происходившее имело особое значение. У них был свой, детский мир. «Оставьте нас в покое, и мы вас оставим в покое». Такой определенности их мысли не имели. То, что случилось в тот день во дворе, Мэри Грей основательно обдумала гораздо позже, когда была уже взрослой женщиной. А в ту минуту у нее лишь внезапно обострилось чувство разобщенности, словно между нею с Тедом и другими выросла стена. Она увидела отца, быть может уже в то время, в новом свете, увидела в новом свете также Дона и мать.
В жизни людей, во всех отношениях между ними, действует какая-то разрушительная сила. Это ощущала Мэри в тот день очень смутно, — ощущала не только она, но, по ее мнению, ощущал и Тед, — а продумала она это по-настоящему много позже, после смерти Теда Была у них ферма, отвоеванная отцом у Эспинуэлей в результате большой настойчивости, большой ловкости. В семье у них время от времени кто-нибудь ронял замечание; так постепенно складывалось определенное впечатление. Отец, Джон Грей, был удачлив. Он приобретал. Он владел. Он был повелителем, человеком, который мог делать все что хочет. Власть его расширилась, она не только охватила другие человеческие жизни, порывы других людей, их желания, их жажду, какой он сам не испытывал и, может быть, даже не понимал, — нет, она заходила еще дальше. Она была также, как ни странно, властью над жизнью и смертью. Появлялись ли у Мэри Грей в ту минуту подобные мысли? Вряд ли… Все же оно существовало — ее особое положение, ее дружба с братом Тедом, который должен был умереть.