А сразу за скопцом вид сверху представлял удивительное зрелище еще одного молящегося. Тот молился, во-первых, сидя, во вторых, расположившись почти поперек к остальным молящимся и почти параллельно алтарной перегородке. Это был фальшивомонетчик Гамза. Он был мусульманином, но по какому-то странному выверту его религиозному сознания не пропускал ни одного православного христианского богослужения. Но молился он по-мусульмански, сидя на корточках, со своими поклонами и символическими омовениями, а положение его объясняется так называемой «кыблой» – направлением на Мекку. Удивительно, что он сумел приспособиться к православному богослужению, и его поклоны как правило совпадали с поклонами стоящих рядом христиан. Когда же их долгое время не было, он застывал в своей сидячей позе, а во время чтения длинных паремий утыкался лбом в пол и тоже стоял на коленях не шелохнувшись. По национальности он был то ли татарином, то ли башкиром и едва говорил по-русски, поэтому Ивану не представлялось возможным побеседовать с ним на метафизические вопросы, хотя это было бы очень любопытным для Ивана. При всем при том, что он почти не говорил, фальшивомонетчиком он был не просто замечательным, а уникальным. Иван видел продукты его ремесла – его «красненькие» и «беленькие», и он не мог их отличить от настоящих. Ему – и все это знали и воспринимали за должное – покровительствовал сам смотритель тюрьмы жандармский подполковник Матуев. Поэтому тот спокойно превратил свою одиночку в мастерскую по изготовлению фальшивок, и в эту мастерскую Матуев поставлял все необходимое. У Гамзы даже был свой литографический миниатюрный станок. Ивана коробило это «сращивание» охранительного и уголовного мира, но он ничего не мог поделать. У них с Матуевым было заключено как бы негласное соглашение. Иван не вмешивался в дела Матуева, а тот соответственно в его дела. Это соглашение было напряженным и все чаще давало сбои, потому где-то в глубине души Иван чувствовал, что и здесь неминуема какая-то жгучая развязка.
– Слава Тебе, показавшему нам свет! – возгласил из алтаря отец Паисий
И сразу же за этим возгласом свеча, приделанная к изголовью гроба Калганова, упала внутрь под голову покойника. Она уже давно подтекала и вот, видимо, не удержалась от наплывшего на край воска. Тут же раздался легкий треск и даже показался дымок от опалившихся волос. Иван сверху видел, как непроизвольно замерли все молящиеся, а у солдат справа, к которым был ближе всего гроб Калганова, даже прошелестело непроизвольное: «ах!» Впрочем, все это длилось недолго, ибо подскочивший Дмитрий Федорович тут же все исправил, потушив тление и вытащив упавшую свечу. Выглянувший из алтаря отец Паисий дал ему знак, что больше свечу зажигать не нужно, но Митя не обратил внимание. Он, казалось, весь отдался своим действиям. Какое-то время он подчищал от воска упавшую свечку, затем зажег ее от аналогичной свечи у гроба Кушакова. И перед тем как закрепить ее снова на Калгановском гробе он, наклонившись сзади над покойником, поцеловал его в лоб. И в это время из глубины стоявших арестантов раздались сдерживаемые, но все-таки прорывающиеся наружу завываниями рыдания. Они доносились от стоящего в самом углу арестанта, на котором был надет изорванный затрапезный арестантский халат. Да и сам он выглядел сходным образом. Долговязый, но сгорбленный, словно затравленный зверек, забившийся в угол, он держался одной рукой за сетку, а другой безуспешно пытался раз за разом стереть вновь и вновь набегающие слезы. По тюремной терминологии он назывался «биток», и его положению уж точно нельзя было позавидовать. «Биток» потому что его каждый день били, и рано или поздно эти избиения должны были закончиться смертью. Иван знал его историю. Ему перед выходом на волю были переданы деньги тюремной кассы, или «общака», которые тот должен был передать по определенному адресу. Но тот в непродолжительное пребывание на воле себе их присвоил, за что сейчас и расплачивался. Такое в тюремной среде не прощается. Каждый день в общей камере его избивали, причем по самым жизненно важным органам, но так, чтобы не оставалось практически никаких следов. Тюремные спецы умели это делать. Смерть от избиения неизбежно потащила бы за собой расследование и увеличение сроков, а тут все выглядело как прогрессирование хронической болезни. С каждым днем такой «биток» терял очередную порцию своего здоровья и неизбежно приближался к закономерному концу. Помешать этому было нельзя. Иван это знал. Даже временное помещение в больничный изолятор только отодвинуло бы на короткое время неизбежный финал, как и перевод в другую тюрьму (впрочем, Иван бы делать и не стал), ибо за ним бы немедленно послана была весточка, и совсем другие арестанты продолжили бы избиения. Видимо, поэтому этот бедняга и зарыдал так безнадежно после поцелуя Мити, увидя в этом знак и своего близкого конца. Так подумал Иван под финальное благословение отца Паисия по завершении службы.