Но в следующий момент Дмитрий почувствовал такой сильный удар сзади в голову, что едва не потерял сознание. Или даже все-таки потерял хоть и на время, ибо ощутил себя уже лежащим на полу рядом со столом. Ему даже показалось, что какое-то время он словно видит себя со стороны, причем, его тело отчего-то содрогается и дергается в разные стороны. Каким-то усилием самосознания он словно бы совместился с собственным телом и теперь уже понял, что содрогается от сильнейших ударов, которые сыпятся на него в разных местах. Но пока он словно бы не ощущал боли. Она пришла внезапно, словно бы с новым ракурсом его самоощущения. Боль была такая острая, что Дмитрий Федорович на какое-то время потерял способность к каким-то дальнейшим операциям со своим сознанием, которое оказалось затопленным сильнейшей болевой реакцией. Но в какой-то момент он понял, что его бьет кто-то стоящий сверху, причем в разные и самые незащищенные и уязвимые части тела и с большим знанием дела, чтобы добиться максимальных болевых ощущений.
– Батюшки… Ох, мати-светы!.. Ох, батюшки!.. Ох, мати-светы!.. – стало биться в мозги Дмитрию с острым, парализующим волю впечатлением, невыносимым как какая-то невиданная мозговая пытка. Он раз-другой дернул головой по сторонам, как бы стараясь избавиться от этих захлебывающих болью хриплых выкриков, пока не осознал, что он сам же их и произносит.
– Батюшки!.. Батюшки!.. – захрипел он, пораженный этим открытием и тут впервые широко отрытыми глазами взглянул на своего мучителя, избивающего его, беспомощно лежащего на полу.
Это был Матуев, хорошо нам известный жандармский подполковник, по всей видимости, услышавший тревожные звуки и ворвавшийся в кабинет сразу после выстрела. Поразительно, с какой скоростью он оценил обстановку, бросился на Митю и обезоружил его. Лицо его бросилось в глаза Мите, и он вновь, несмотря на волны боли, бурлящие от ударов Матуева в его теле, успел подумать: «Было!..» За какую-то долю секунды он увидел того же самого Матуева, когда тот пластал шашкой паломников, рвавшихся к мощам преподобного отца Зосимы. Это лицо забыть было невозможно. Оно было перекошено злобой, но в то же время горело, словно бы даже сияло и искрилось невероятным вдохновением и энергией. Эта жестокое вдохновение буквально завораживало своей инфернальной несокрушимостью и неостановимостью, как невозможно остановить прорвавшийся извержением лавы вулкан. И несмотря на невыносимую боль, Митя под влиянием этой несокрушимой инфернальности чувствовал себя не способным ни к какой маломальской защите.
– Батюшки!.. Мати-светы!.. – все тише повторял он, раздавленный физически и морально и теряя последние силы.
Однако странной оказалась на все происходящее реакция Ивана. Когда прогремел выстрел, он так и остался стоять, сдавленный руками Дмитрия, но словно каким-то неведомым «шестым» чувством заметил, что пуля, вылетевшая из револьвера, пройдя у него рядом с ухом, ударила куда-то выше – в портрет императора. Оттуда на него даже посыпались кусочки холста и осыпающейся краски. Когда же ворвавшийся в кабинет Матуев свалил Дмитрия на пол и начал его избивать, он какое-то время так и стоял, подавшись вперед с открытым ртом, словно готовый и дальше кричать что-то провоцирующее Митю. Но следом нервная дрожь пробежала по его лицу, мелкая дрожь, заставившая словно насильно закрыть рот и свести губы в горестную гримасу ужаса и бессилия. И вот, вперившись в картину избиения, он стал вздрагивать как бы в такт особо сильным ударам Матуева, как будто содрогания тела Дмитрия передавались и ему. Еще несколько судорог и подергиваний, и наконец слезы потекли из широко открытых глаз Ивана, бессильным отчаянием уставившихся на эту картину жестокого одностороннего избиения Мити. А его судорожные всхлипы дополняли страшноватую звуковую гамму происходящего вместе со срывающимся бормотанием Мити, глухими ляпками ударов и хрипами беснующегося Матуева.
IV
под лавой матуева
Неизвестно, сколько бы времени эта безобразная картина продолжалась и какой трагедией закончилась, если бы дверь в кабинет осторожно не отворилась и на пороге не появилось новое лицо.
Это был отец Паисий. Как и обещал, он, закончив чтение псалтыри по новопреставленным, зашел попрощаться к Ивану. И, что называется, попал… Какое-то время он, сделав шаг вперед, просто стоял с изумленным видом – видимо, картина происходящего не совсем укладывалась у него в голове. На его слегка «усохшем» за последнее время лице выражение изумления постепенно стало меняться выражением растущего беспокойства, затем он взглянул на плачущего Ивана, и словно бы мгновенная судорога пробежала по его губам. Он быстро перекрестился и бросился к Матуеву. Матуев избивал Митю, наклонившись над ним и стоя на одном колене спиной к двери, поэтому он не видел отца Паисия. Тот подбежал к Матуеву и после секундного колебания так же молча вдруг разом обхватил его сзади руками, пытаясь предотвратить дальнейшие удары. Но не тут то было. Почувствовав, что его кто-то схватил, Матуев опытным выкручивающимся движением одновременно с рывком вниз освободился от захвата и тут же левым локтем нанес сильный удар в лицо отцу Паисию. Первым результатом этого удара стал отлетевший далеко к дивану клобук, а затем и сам отец Паисий рухнул вниз, сдвинув стол, за которым продолжал стоять и плакать Иван. Сам Матуев в своем состоянии вряд ли четко осознал эту попытку нападения, скорее воспринял ее как мимолетную помеху. Даже не оглянувшись, он тут же вновь принялся колотить уже слабо шевелящегося Митю. Но что-то удивительно произошло с отцом Паисием. Тщательно уложенные под клобуком и уже наполовину седые его волосы растрепались по сторонам, на губе, кажется, затемнела кровь, но он с непонятной решимостью поднялся и тут же бросился обратно к Матуеву. На этот раз он не просто обхватил его руками, а навалился на него всей тяжестью своего тела и даже свалил на сторону от лежащего рядом Мити.