Иван как бы чем пораженный, снова приподнял голову. В глубине его провалившихся внутрь глазниц глаз блестели слезы:
– А ты все-таки не глуп… Явно не глуп… Я считал тебя глупым, но я ошибался…
Что-то новое словно бы проступило в самом выражении лица и даже облике «Алеши». Лицо даже как бы слегка вытянулось и приобрело такое знакомое и такое ненавистное когда-то для Ивана выражение.
– Это вы от гордости своей думали-с, что я глуп…
Иван какое-то время, словно еще не веря своей догадке, смотрел на «Алешу», все сильнее расширяя глаза. И вдруг завопил последним уже криком, вытянув вперед руку:
– Ты!.. Ты – Смердяков!..
Но вслед за этим криком силы окончательно оставили его. Но все-таки уже заваливаясь со стула вперед, он успел заметить еще одно преображение «Алеши». Арестантский халат его снова приобрел грубо-затрапезные формы, лицо осунулось и пересеклось болезненными морщинами, а на голове вновь появился колпак из бинтов. И уже гаснущее сознание успело выхватить последней вспышкой рывок этого Алеши от стены к нему с каким-то криком, который он уже, к сожалению, не услышал.
Э П И Л О Г
I
НОВАЯ ЖИЗНЬ ВОЛЧЬЕГО ПРУДА
У нас середина января. В начале месяца стояли сильные морозы, сейчас отступили, и зима словно бы стала даже и «мягкой». Особенно хороши утренние туманы с последующим инеем на деревьях. Мягкая многослойная осыпающаяся бахрома тяжелит ветви хвойных веток, где порой проглядывает основательно побледневшая зелень. По-особенному живописен прибрежный камыш с его белесыми флагами метелок, направленными как по команде в одну сторону. На ровной, лишь чуть бугристой поверхности пруда они смотрятся как некое зачарованное замороженное войско, утопленное под лед, но выставившее вверх так и не сдавшиеся ряды копий с облепленными снегом бунчуками.
Это я описываю зимние картины, стоя на берегу Волчьего пруда. Впрочем, оторвав от него взгляд и переведя его вверх по склону ложбины по направлению городу, видишь совсем другую картину. Под недавно поднявшимся над горизонтом и еще дымным в пленке облачной пелены солнцем видны пласты развороченной черновато-красной земли, которая особенно бросается глаза на фоне белоснежного фона и серого задника горизонта. Слева – горят костры, дым от которых бело-серыми рукавами поднимается прямо в небо. Рядом с кострами возятся люди, некоторые с тачками, и уже от их действий обозначился провалом контрастно темнеющий в рассеянном свете котлован. Правее – несколько свежесрубленных строений – очевидно рабочие общежития. Их бока теплой желтовистостью срубов смягчают черно-белую картину новыми оттенками. Снег вокруг этих строений хорошо утоптан и уже потерял девственную чистоту. Еще чуть дальше большие бесформенные штабеля древесных стволов, досок и еще каких-то конструкций, назначение которых трудно определить издалека.
Все эти преобразования вокруг Волчьего пруда начались еще в сентябре, вскоре после завершения всех драматических событий, связанных с нашим городом и приездом в него государя-императора. В связи с намерениями продолжить дальше ветку железной дороги от Скотопригоньевска до губернского центра, было решено здесь же построить чугунолитейный завод по изготовлению необходимых для ветки рельс. Изыскания были проведены еще загодя, и оказалось, что как раз у Волчьего пруда находятся залежи хорошей руды для литья подходящего по качеству чугуна. Недаром вода в пруду всегда была красноватой – именно от растворенного в ней в большом количестве железа. Да, «карове» с ее «девственной кровью», растерзанной волками, нашлось вполне естественнонаучное объяснение. Оно, впрочем, и к лучшему – давно пора уже поразогнать дремучие невежественные байки наших городских и деревенских баснословцев нормальным техническим и экономическим прогрессом.
Правда, баек все равно не стало меньше. И одна из них сложилась, можно сказать, прямо на глазах. Это я имею в виду темную, да – так и оставшуюся «темной»! – историю смерти Лягавого (или Горсткина). Мы его оставили во время тоже довольно темных сношений с хлыстами и в странном союзе с Митей. Дмитрий Федорович, наверно, многое мог бы объяснить в странностях своего нового «друга», но всегда грустно молчал на прямые вопросы или говорил что-то непонятное о «снах, которые входят в реализм жизни». О странностях Горсткина зато часто распространялся его брат, который был у Горсткина в непонятном качестве – то ли лакея, то ли приживальщика. Но только не родного брата, имеющего все гражданские права – странно, что тот и не претендовал на такой статус.