Но тут в комнату заглянул «зырок». Потирая замерзший нос, он протянул басом, явно подражая Максенину:
– Рельсу дали. Сейчас пойдут… Со столовки смена первая…
Максенин вновь стал заворачивать манифест в свои оберточные слои.
– Ладно, на сегодня харэ. Сходку закрываем. Дёма, давай напоследок нашу, рабочую…
Из-за спин первого рядя ребят выдвинулась щуплая фигурка мальчика со светлыми волосами и такими же светлыми лучистыми глазами (по фамилии Дёмин). Откуда-то из-под кровати ему передали гитару, и он, взяв пару вступительных аккордов, неожиданно сильным и чистым голосом запел, сразу же поддержанный всеми участниками сходки:
Смелей, друзья, идем вперед,
Будя в сердцах живое пламя,
И наше дело не умрет,
Не сломят бури наше знамя.
Победу уж недолго ждать,
Проснулась мысль среди рабочих,
И зреет молодая рать
В немой тиши зловещей ночи.
Она созреет… И тогда,
Стряхнув, как сон, свои оковы,
Под красным знаменем труда
Проснется Русь для жизни новой!
Еще несколько секунд, словно завороженные совместным исполнением, все сидели, не шевелясь, пока не поднялся Максенин:
– Буся, просеки, чтобы все осталось чисто после нас. Расходимся.
Мальчики быстро поднялись и действительно стали «расходиться» по своим концам. Названный Максениным «Бусей» наблюдатель (у мальчика была фамилия Бусин) кое-где подправил койки и тоже вышел в коридор. Максенин уже стоял на крыльце и, залитый солнцем, щурился на приближающуюся разномастную толпу, постепенно рассасывающуюся по своим общажкам.
III
РАЗОШЛИСЬ…
А в это время на вершину холма, с которого открывался вид на Волчий пруд со всеми развернутыми вокруг него стройками, выехали и остановились закрытые монастырские сани. Это был личный зимний экипаж игумена монастыря отца Паисия. На козлах вместо кучера сидел Дмитрий Федорович Карамазов. Он был одет не просто по-зимнему, а еще и по дорожному – его плотный полушубок был перехвачен в поясе широким кушаком, а ноги в валенках, на которые сверху были накручены какие-то особенно высокие зимние лапти. Рядом с ногами стоял большой дорожный мешок с лямками под руки. Митя подошел и открыл обе каретные створки, как бы приглашая пассажиров к возможно более широкому обзору:
– Смотрите – красота какая всеземлейская!.. – проговорил он и сел на край санного днища кареты.
Действительно с этой точки обзора картина играла новыми красками. Оказавшееся за санями солнце четко высвечивала каждую деталь пейзажа, а столбам поднимающегося дыма придавало золотистый с красноватым отливом оттенок. Впрочем, мы уже любовались зимним пейзажем в районе Волчьего пруда, поэтому перехожу сразу к пассажирам. Внутри саней находились по одной стороне отец Паисий и Иван Федорович Карамазов, а по другую сторону – Грушенька и Алексей Федорович Карамазов. Грушенька еще на руках держала Лукьяшу. Обе были плотно и тоже по-дорожному одеты. Черная кичка Грушеньки почти полностью была покрыта темным пуховым платком, так что в просвете едва были виды глаза, нос и верхняя часть рта. Лукьяша тоже была настолько умотана платками, что походила на пушистый мячик.
После нашего расставания с главными героями повествования прошло почти два месяца, и это время для всех них оказалось непростым. Опаснее всего было положение Ивана, который все это время проболел и только сейчас чувствовал себя более менее в форме. Вначале его, беспамятного, с рецидивом мозгового воспаления, отхаживали в тюремной больнице, куда были вызваны все городские врачи (в числе которых Варвинский и даже Герценштубе). Затем, как только состояние позволило, его перевезли в городскую больницу, но оттуда уже сам Иван попросил вернуть его обратно в тюрьму. Все это время его регулярно посещали Дмитрий Федорович и отец Паисий. Хотя отец Паисий тоже, оказывается, получил какую-то серьезную травму во время той памятной борьбы с Матуевым. У него теперь постоянно болело что-то в районе печени, так что он даже придерживал порой это место руками, а иногда во время особо острых приступов ему приходилось садиться и дожидаться прохождения «припадка». И однако же он наотрез отказывался от какой-либо врачебной помощи, даже простого медицинского осмотра, говоря, что этой своей болезнью он искупает «свои грехи». И что на самом деле – это «великая милость Божия» и «последний шанс» для него. Митя же отложил свои планы по уходу «в люди» пока не выздоровеет Иван, и пока не утрясутся «другие дела». Под этим имелись в виду дела Грушеньки, которая все это время занималась оформлением опекунства над Лукьяшей и улаживанию своих дел, сворачивая их и переводя деньги в монастырь, куда и собралась уходить. Тут вообще-то ситуация была довольно запутанной. После гибели от пули Муссяловича матери Лукьяши Маруси Максениной без присмотра оказалось еще шестеро детей, взрослые родственники которых из Мокрого не горели желанием принять участие в их судьбе. Дети могли быть отданы в приюты или вообще пойти по миру, если бы не их старший брат, хорошо известный нам Максенин Владимир, который и принял на себя заботу о своих братьях и сестрах. Однако по закону на официальное опекунство он еще не обладал достаточным возрастом. Поэтому здесь пришлось повозиться Грушеньке и не без солидных взяток, но дело удалось разрешить. Максенину накинули по документам необходимую пару лет, а самую младшенькую Лукьяшу Грушенька взяла в опекунство себе. Она была готова помогать и остальным братьям и сестрам Максенина, но этому решительно воспрепятствовал сам Максенин. Он твердо был настроен на то, чтобы самому «вытягивать» своих родных братьев и сестер. Но Грушенька не была бы Грушенькой, если бы не умела обходить подобные «препятствия». Через какие-то свои старые еврейские связи она зарезервировала за каждым из детей какую-то сумму, так что за их судьбу Максенину по большому счету волноваться было не нужно. К настоящему времени все эти бумажные дела были тоже закончены. Один Алеша все это время находился в «неподвижности», страдая от неизвестности, как по судьбе брата, так и по своей собственной. Наконец и здесь после выздоровления Ивана произошла решающая подвижка. Поскольку дальше держать его в тюрьме становилось небезопасно, Иван Федорович договорился с отцом Паисием, что тот заберет его из тюрьмы в монастырь и поместит на время в одном из лесных скитов. А в случае какой-либо опасности через свои связи с другими игумнами – найдет возможность отправить куда-нибудь очень далеко – к примеру, на Валаам или Соловки. Интересно, что Иван, как только состояние здоровья позволило ему вернуться к делам, все-таки предоставил возможность отцу Паисию несколько раз тайно прийти к Алеше в келию. Эти беседы, наверно, могли бы стать еще одной книгой в нашем повествовании, но нам пора уже его заканчивать, поэтому ограничимся несколькими замечаниями.