И прощение и возмездие — равно необходимы, но столь же равно — невозможны, немыслимы, нелепы.
Итак, Иван строит свои опровержения христианства и свой протест против «божьего мира» на любви к человеку. Он бунтует во имя любви к человеку.
Какое же мироустройство соответствует природе человеческой, в каком мире может осуществиться эта идея любви?
И от ниспровержения христианской телеологии Иван переходит к острейшей полемике с высокой гуманистической традицией, идущей от Возрождения, развитой Просвещением XVIII века и, наконец, воплотившейся в утопическом социализме, — традицией веры в человека.
Будущая мировая гармония, возвещенная христианством, «во втором пришествии», после «воскресения», когда «параллельные линии сойдутся» и мать обнимется с мучителем сына своего (может ли это быть?!), — такая гармония Иваном не приемлется по причине непомерно высокой цены — цены мук, страданий и смерти, которую надо платить человечеству «за вход».
Однако дело не только в «цене», дело в том, что тот единственный путь, который был указан «великим идеалистом» и который только и мог бы привести человечество к обещанной гармонии, этот путь, по мысли Ивана, никогда не будет пройден, никогда не будет завершен, ибо для человека по самой его природе — «недоделанного пробного существа, созданного в насмешку», «малосильного бунтовщика» — такой путь бесконечен и гармония недостижима.
Пусть «дикие и злобные», но безмерно мучающиеся — люди нуждаются не в увеличении суммы страданий и горя, выпавших на их долю, а в успокоении, в освобождении от страданий. Непомерные, нечеловеческие, «не от мира сего» требования к их нравственной природе, к их совести, обремененной необходимостью свободных решений, могут лишь увеличить эту сумму страданий. Людей нужно привести к счастью и гармонии — не в бесконечно далеком будущем, не «во втором пришествии» — а сейчас; не в небесах, а на земле. В чем же счастье, в чем гармония, как не в успокоенной совести, как не в освобождении от нравственной ответственности, не в освобождении от свободы?
«Идеальным» мироустройством, осуществляющим «формулу счастья», оказывается в поэме Ивана величественная и мрачная социально-политическая система, во главе которой стоит Великий инквизитор.
Фантастическое государство Великого инквизитора имеет, конечно, свое реальное содержание, развитое гениальной логикой Ивана до предела, до «идеала». Однако этот «идеал», эта чистая идея, призванная разрушить как идеал христианский, так и идеал гуманистический, сама разрушается изнутри, своим внутренним «непосильным» противоречием. Иван идет дальше Раскольникова в своем трагическом пессимизме. Он, в сущности, постулирует не только фатальную бессмыслицу мира, но и фатальную безрезультатность какого бы то ни было вмешательства в эту бессмыслицу, какой бы то ни было ее «организации», в том числе и «организации» насилием. Ведь человек, по природе своей, — бунтовщик.
Лишенный идеала, трагически разобщенный человеческий мир не подчинен никакому «высшему порядку», он весь складывается из беспорядочных движений по принципу: «один гад съест другую гадину», или, что то же самое: «если бога нет — все позволено».
Сознание Ивана, поражающее своей, казалось бы, неотразимой логикой, разлагает целостность мира, целостность «живой жизни», «отлетает» от нее, становится иллюзорным, фантастическим и — беспомощным. Но против такого разложения протестует не только живая целостность природы, но и собственная человеческая целостность Ивана, его совесть.
Нравственная истина, по Достоевскому, может открыться и осуществиться не в построениях абстрагирующей мысли, а лишь в человеческом общении, в поступке, и — это, может быть, главное, — в том «возмездии», которое влечет за собой поступок. Но это «возмездие» не есть внешняя — уголовная — кара (тюрьма, каторга, смертная казнь и т. п.). Человеческое общение, истинные и моральные отношения между людьми не могут строиться на глубоко эгоистическом страхе уголовного наказания. Истинное «возмездие» — результат поступка, положительный или отрицательный, — проявляется в действии совести, то есть непосредственно, изначала свойственном всякому человеку ощущении глубочайшей общности с любым другим человеческим существом. И совершается такое «возмездие» в глубинах души человеческой. Но лишь в таком, часто испепеляющем, но и возрождающем действии совести проявляет себя нравственная истина. «Настоящая кара, — говорит старец Зосима, и это, конечно, мысль самого Достоевского, — единственная действительная, единственная устрашающая и умиротворяющая» заключается «в сознании собственной совести». Имеет смысл, в конечном счете, только такое наказание, такая «кара», которая пробуждает совесть, а потому — «переворачивает», перерождает человека.