- Это вредно для моего дара. Я не имею права. - И так как Гансйорг все еще не проронил ни слова, добавил уже совсем всерьез, с надрывом: - Не могу я себе этого позволить, мне тогда крышка.
Гансйорг знал, что колебания брата - больше чем жеманная болтовня, и потому воздержался от иронических замечаний.
- Я не хочу тебя уговаривать делать то, что тебе не по нутру, - сказал он. - Но ты пойми, милый Оскар, второй такой случай, как эта Третнов, едва ли представится.
В душе Оскара шла жестокая борьба. Для его отца, секретаря муниципального совета, знакомство с именитыми людьми вроде бургомистра Обергубера или богатого хлеботорговца Эренталя было пределом желаний. Сам он, Оскар, в свои лучшие дни, во время войны и во время инфляции, бывал очень доволен, если приходилось иметь дело с человеком, которого можно было назвать "барон" или "ваше сиятельство", а тем более "ваше высочество". Конечно, он сознавал, что титулы - одна видимость, главное индивидуальность, интуиция, уменье читать мысли; все же это была весьма приятная видимость, и перед его духовным взором соблазнительно проплыл вожделенный гобелен, которым он со временем украсит пустую стену своей комнаты.
Его мечты нарушил звонкий голос брата; сейчас он звучал даже вкрадчиво.
- Видишь ли, милый Оскар, - обольщал его этот голос, - толпе ничего не втолкуешь без некоторой театральности, без рекламы, без обмана. Люди противятся всему, что отклоняется от привычной нормы. Думаешь, господь наш Иисус Христос чего-нибудь достиг бы, не пошли он своих апостолов создавать рекламу его чудесам? Даже фюрер и тот не пробился бы без некоторых вспомогательных приемов, без пышных слов, без того, что ты сейчас грубо назвал обманом. Прочти внимательно, что он говорит в своей книге о необходимости пропаганды, лжи, обмана. Сколько клятвопреступлений взял он на себя, как унижался! Превозмоги и ты себя, Оскар, Пойди на уступки. Ты просто обязан это сделать во имя своего дара.
Оскару было приятно слушать эти речи. Брат верил в то, что говорил. Он не играл, не притворялся, уж Оскар умел разбираться в этом, вдохновенный гимн Ганса мошенничеству соответствовал его глубочайшим убеждениям. И разве Гансйорг не прав? Когда публике предлагают нечто столь необычное и странное, как то, что мог предложить Оскар, нужна позолота, нужна приманка. Да, Оскар должен себя пересилить. Должен спутаться с этой аристократкой, спать с ней, должен предсказывать будущее, вызывать души умерших. Это попросту его обязанность. Во имя своего дара он должен все это взять на себя.
- Ты давно не был в Берлине, - продолжал брат. - За время твоего отсутствия город изменился до неузнаваемости. Теперешние берлинцы и слышать не хотят никаких ученых разглагольствований, они знать не желают ни логики, ни прочих умствований. Подавай им непостижимое, подавай чудо. А в этом твоя сила, Оскар, тут никто с тобой не сравнится. Говорю тебе более восприимчивой публики ты на всем земном шаре не сыщешь. Нынешний Берлин и ты - вы подходите друг к другу, как перчатка к руке. Берлин истерички Третнов - вот твоя среда. Он созрел для тебя. Не глупи, Оскар. Такой случай может представиться только раз в жизни, больше он не повторится.
Гансйорг сидел перед ним при ясном свете дня, но Оскару вдруг почудилось, будто Малыш опять лежит в постели в своей элегантной бледно-зеленой пижаме и будто волчьи глаза его горят в полутьме. Блестящее общество, богатство, все соблазны мира предлагал он старшему брату. Он был искусителем, этот младший брат.
Вот он подошел ближе. Так близко придвинул свое дерзкое, хитрое, плутовское лицо, что Оскар чуть не отпрянул.
- Видишь ли, - сказал Гансйорг, - ведь и мы, нацисты, добиваемся успеха потому, что обещаем людям чудо. Ты и наша партия - вы внутренне неотделимы. Я вижу здесь колоссальные возможности. Как все великие люди, фюрер очень восприимчив к мистике. Ты ему понравился, Оскар. Если умно взяться за дело, ты можешь стать одним из его советчиков. Главным советчиком.
В душе Оскара возникла невыразимо влекущая греза о власти и влиянии. Зазвучала музыка, неистовая вагнеровская музыка. Он уже видел вокруг себя множество людей, судьбами которых он управляет при помощи одного лишь слова, сказанного шепотом.
Эта греза была слишком прекрасна. Им вдруг овладело недоверие.
- А, собственно, чего ради партия будет помогать мне? - спросил он. Какая ей от этого польза?
- Я могу, например, себе представить, - возразил Гансйорг, - что влияние Проэля на фюрера может усилиться окольным путем, через тебя.
- Значит, это было бы выгодно для твоего Проэля? - размышлял Оскар вслух.
- Манфред Проэль - это и есть партия, - с неожиданной резкостью заявил Гансйорг.
Может быть, Оскара задела эта резкость, ибо взгляд его дерзких темно-синих глаз стал почти угрожающим.
- А какая выгода тебе, братишка, если я с партией пойду рука об руку? спросил он.
Гансйорг выдержал его взгляд.
- Ты совершенно прав, - спокойно ответил он. - Я делаю тебе это предложение не только из братской любви. Я сильно надеюсь, что если мы это дело сварганим, то и мне кое-что перепадет. И я убежден, - продолжал он, и в его голосе зазвучали теплые нотки, - что, объединившись, братья Лаутензак достигнут большего, чем каждый из них добьется порознь. Блеск одного отразится и на другом. Но если мы заключим союз, это будет выгодно, главным образом, для тебя. Твой дар редок. Именно поэтому нелегко заставить людей признать его. До сих пор еще никто не смог показать твои способности в нужном освещении. И помочь тебе могу только я. Утверждая это, я лишь констатирую факт.
"В этом что-то есть, - подумал Оскар. - Братья Лаутензак связаны друг с другом орфически, еще праматерями, еще водами глубин".
- Ты прав, - задумчиво сказал он. - Я не должен, не вправе зарывать свой талант. Я обязан показать его миру - это в моих и твоих интересах.
- Вот и хорошо, - одобрил Гансйорг, - хорошо, что ты наконец перестал глупить.
- Погоди-ка, - остановил его Оскар, - скоро такие дела не делаются.
- А что еще? - спросил Гансйорг.
- Пока твои берлинские планы что-нибудь дадут, пройдет немало времени. А я, к сожалению, не могу ждать. У меня нет денег, - отважился он признаться.
- Ах ты дуралей! - ласково отозвался Гансйорг. - У меня же есть деньги, а пока они есть у меня, будут и у тебя.
От этих простых и великодушных слов у Оскара потеплело на сердце.
- Хорошо, - сказал он, - договорились, - и протянул Гансйоргу руку.
Такие жесты не были приняты между братьями; Гансйорг, усмехаясь, вложил свою маленькую узкую руку в огромную, белую, грубую руку Оскара.
- Ну и тянул же ты с ответом! - сказал он. - Не скоро до тебя доходит. Значит, решено. Я думаю, - начал он излагать свои планы, - что дела задержат меня здесь еще недели на три. Затем мы вместе отправимся в Берлин, и я представлю тебя этой Третнов. - Он опять взялся за картонку, начал извлекать оттуда белье и укладывать в шкаф.
- Ну нет, милый мой, - решительно заявил Оскар. - Так дело не пойдет. Я должен ехать в Берлин? Я должен бегать за твоей Третнов? Это меня не устраивает, я уже говорил тебе. Не буду я предлагать себя твоей аристократке. - Он стоял перед братом с воинственным и величественным видом - актер Карл Бишоф порадовался бы, глядя на него. - Если ей что-нибудь угодно от меня, пусть явится ко мне сама.
Гансйорг положил на стол только что вынутую из картонки стопку белья. Он окинул Оскара выразительным взглядом.
- В голову бросилось? - добродушно заметил он. - Тут ты уж хватил через край!
Однако Оскар стоял на своем.
- Если это для нее так важно, как ты утверждаешь, - продолжал он тихо и упрямо, - то она явится. А нет, так и жалеть нечего. - Он отвернулся, сделал несколько шагов.
И тут с ним произошло нечто странное. Он вдруг остановился посреди комнаты. Его взгляд уловил какую-то точку на стене, или, вернее, - в воздухе, впился в нее, но ненадолго. Потом лицо его словно опустело, обмякло, красные губы раздвинулись, обнажив крепкие белые зубы. Он вернулся неверной походкой к своему креслу, упал в него и как будто оцепенел, погруженный в себя, к чему-то прислушиваясь с отсутствующим видом и растерянной, глуповатой улыбкой. Гансйорг понял: Оскар впал в транс.