Вот предыстория этой сенсации. В начале второй половины прошлого века в моду стала входить спортивная гимнастика. Во всех крупных городах Франции и Германии, а за ними и в других странах стали открываться частные спортивные залы. Одним из таких залов в городе Тулузе владел спортсмен-профессионал Лео-тар, отец будущего светила. Двадцатилетний Жюль, студент медицинского коллежа, любил поупражняться на кольцах, шесте, трапеции. Следовать по отцовым стопам, становиться профессионалом он и не помышлял, просто ему доставляло удовольствие само занятие спортом, физические нагрузки на мышцы.
Но однажды... Жюль решил интереса ради — а может, и удальства — подвесить на некотором отдалении параллельно имеющейся трапеции — вторую. И, раскачавшись, перелететь на нее.
В тот счастливый час и был изобретен воздушный полет.
Все дальнейшее — лишь дело развития и совершенствования. Форма аппарата, трюки, приемы — все возникало одно за другим, словно в цепной реакции: идея рождала новую идею. В зал Леотара началось паломничество любителей спорта. Весть о молодом тулузском гимнасте, показывающем чудеса, достигла ушей Дежана, содержателя парижского цирка «Наполеон», и тот незамедлительно направил в Тулузу Генри Метрежана, свою правую руку. Да, парень действительно особенный. «Этот мальчик произвел революцию в нашем деле,— доложил Метрежан по возвращении, а он знал толк в этом: и сам был когда-то первостатейным гимнастом.— Надо поспешить, не то перехватят».
На календаре было 12 ноября 1859 года. В этот день произошло величайшее, по меркам цирка, событие — дебют «Первого в мире летающего человека».
Вряд ли какому другому мастеру арены удавалось сделать столь быструю и столь же ошеломляющую карьеру. Публика осаждала кассу. Уже через неделю-другую франты Парижа щеголяли в галстуках и сорочках а-ля Леотар, барышни лакомились конфетами «Леотар», детей купали с мылом «Леотар». (Популярность вчерашнего студента-медика еще более возросла, когда вышли в свет его мемуары.) Леотар-старший, сделавшийся помощником и импресарио сына, подписал контракты на пять лет вперед. Из цирка «Наполеон» прославленный артист, «человек-птица», как его рекламировали (на плакате Леотар был изображен парящим на крыльях над Парижем в ночных огнях), перелетел в Берлин, который считался тогдашней столицей цирков. Затем приземлился в Варшаве. И, наконец, Петербург.
Здесь герои нашего рассказа и увидели знаменитость. Петр Никитин, в будущем один из лучших русских гимнастов, был само внимание. Все для него имело здесь пронзительную остроту первого впечатления. Впервые лицезрел он такой роскошный цирк, впервые присутствовал на столь помпезном представлении, впервые видел наездников такого класса и шуткам паяцев смеялся так весело впервые.
В последнем антракте (цирковые представления тогда давались в трех отделениях) Дмитрий и Аким, принаряженные и торжественные, снова ушли любоваться лошадьми, выставленными по обыкновению в нарядном убранстве вдоль конюшенных проходов головами к посетителям, а Петя остался поглядеть, как будут готовить выступление француза. В лампах убавили свет, и оттого манеж сделался будничным. Одни униформисты торопливым шагом вносили из-за кулис дощатые секции, а другие скрепляли их вместе. Вырос длинный помост на столбах с распорками. Поверх помоста положили толстый матрац. На том конце деревянного настила, который ближе к артистическому выходу, укрепили высокие стойки с небольшой площадкой, окантованной бахромой. Петя догадался, с этой площадки он, видать, и будет «отходить».
Юный гимнаст, освоивший в позапрошлом году новую для себя работу — упражнения на корд-де-волане, во все глаза разглядывал подвешенные над помостом три трапеции одна от другой сажени на две, а может и поболе... О трапеции, новом для цирка снаряде, уже слышал, но видеть не доводилось.
Это было время, когда трапеция начала энергично вытеснять древнейший из гимнастических снарядов корд-де-волан, который долгое время был единственным в своем роде. Небезынтересная деталь: русские ученые и литераторы выпустили в свет в том же самом 1861 году новый энциклопедический словарь, один из первых в России, в котором слово «корд-де-волан» толкуется следующим образом: «вертеться колесом на слабонатянутой веревке». В старину уличные комедианты нередко совмещали балансирование на туго натянутом канате и упражнения на корд-де-волаие. Из прошлого до нас дошло множество изображений бродячих штукмейстеров на свисающем канате. Однако когда стали возникать цирки, то артистов, работающих на корд-де-волане, туда не брали: они считались представителями низменного жанра. Другое дело трапеция. Она пришла на арену из спортивного зала, где тоже появилась не так давно. (Честь ее изобретения приписывают с долей вероятности немецкому преподавателю гимнастики Фридриху Яну.) На трапеции обычно выступали спортсмены, нередко представители аристократических семей. Иные из них —отчаянные головы — сенсационной рекламы ради подвешивали свои трапеции под гондолами воздушных шаров, парящих над городом. Немного позднее с легкой руки француза Реже Ришара широкое распространение получила двойная трапеция, то есть сдвоенная, с одной общей перекладиной. Но все гимнасты, как правило, работали на неподвижном снаряде.
И только Леотар сообщил «мертвой» трапеции движение, жизнь, блистательное будущее. И в этом его заслуга и немеркнущее в веках признание. Ж. Стрели, автор серьезной книги «Акробатика и акробаты», которая вошла в список «Ста лучших книг о цирке», писал, что славу французскому цирку создали три имени: клоун Ориоль, канатоходец Эмиль Гравеле, известный иод именем Блонден (от себя добавлю: в том же 1801 году Блонден стал мировой сенсацией, перейдя по канату через Ниагару). Третий — а правильнее первый — Леотар.
Антракт казался Петру бесконечно длинным... Наконец-то после третьего звонка, после увертюры, сыгранной, как издавна повелось, оркестром, после громогласного объявления шпрехштал-мейстера на манеж вышел встреченный бурей аплодисментов Он.
У Пети заколотилось сердце. Леотар был статен и красив. Лицо его представлялось юноше матовым. И немного задумчивым. Одет он был в белую сорочку тонкого полупрозрачного шелка, а ноги обтягивало черное трико плотной вязки. Черными были и легкие ботинки. Гастролер поднялся по веревочной лестнице на площадку с бахромой и взял в руку перекладину трапеции. Звучала грустная мелодия. Музыка навевала щемящее чувство тревоги. Летун, как называла артиста публика, взялся за перекладину и второй рукой. Затем, выждав секунду-другую, резко откинулся всем корпусом назад, привстав на цыпочки, и силовым толчком сорвался с площадки вперед и вверх.
У Пети перехватило дыхание. Расширившимися, не моргающими глазами провожал он стройную черно-белую фигуру первого в мире полетчика, который раскачивался на трапеции с таким размахом, что казалось, будто летит от стены до стены через весь цирк. И вдруг, отпустив свою перекладину, гимнаст совершил длинный-предлинный перелет в воздухе и по-обезьяньи ловко ухватился за вторую трапецию, которая качнулась и продолжала то же самое движение — вперед и вверх. Цирк ахнул. Когда расстояние между Леотаром и третьей трапецией стало самым коротким, он красиво перелетел по воздуху и ухватился за нее с тою же сноровистостью. И снова ахнул цирк. Впечатление было захватывающим, эмоциональная возбудимость предельной. Ведь ни единому человеку из сидящих здесь никогда в жизни не доводилось видеть ничего подобного.
От сильного волнения у Петра раскраснелись щеки, горели уши; он напряженно ожидал — что же будет дальше? «Человек-птица», перехватив перекладину, повернулся на руках лицом к своей площадке. Сделав сильный швунг, то есть рывок вскинутыми ногами, он перелетел на среднюю трапецию, а с нее... Только теперь Петр, захваченный дивным зрелищем, заметил второго человека. (Дома Аким скажет, что это был папаша Леотара. «Когда же он туда залез?» — «Ты был в таком воодушевлении, что просто не заметил».) Бывший преподаватель гимнастики стоял на дощатом настиле, в руке тонкая, длинная палочка, которой он подтолкнул навстречу сыну первую трапецию. Поймав ее, блистательный полетчик с ходу как-то ловко и грациозно, с шиком спрыгнул на крошечную площадку. Цирк вознаградил своего кумира шквалом оваций.