Александр про Леотара ничего не знал. А про трапецию хотя краем уха и слыхивал, но видать не видал. Как она хоть выглядит? Столичный артист нарисовал прутиком на земле внешний вид трапеции и объяснил, как на ней работают. Друзья увлеченно обсуждали, каким макаром смастерить самим эту трапецию, чтобы незамедлительно начать на ней тренироваться. Сперва одну освоят, а потом уже и другую прибавят... Вот только с помещением как быть? «С каким помещением?» — «Ну, где подвесить»... Сашка хмыкнул и, глядя на раскидистый ствол белой акации, внес ясность: да на любом крепком суку. А что касательно до работы на той трапеции, то было обоюдно решено: во многом она сходна с привычным им корд-де-воланом.
Круглая палка на двух веревках, которые, как узнают друзья впоследствии, называются стропами, подвешенная на акации, с треском обломилась, как только Петр повис на ней. Гимнаст шлепнулся на землю, тесное соприкосновение с которой вразумило его: перекладина должна быть металлической.
Если всех твоих сбережений, скопленных за долгое время, всего тридцать две копейки с полушкой, а кузнец за работу назначил полтину и ни на грош меньше, то у тебя один выход: подкараулить подмастерье кузнеца и уговорить его изготовить вожделенную трапецию за тридцать две копейки с полушкой.
И вот уже красуется на суку во дворе у Федосеевских великолепная, на взгляд юных циркистов, трапеция — символ цирковой отваги, подобная тем, какие висят под куполом лондонского, варшавского, будапештского, московского, самарского, тифлисского цирков; ее несколько десятилетий спустя изберет в качестве своей эмблемы советский цирк. Изображение стройной гимнастки на трапеции смотрит на нас и сегодня со всех видов цирковой рекламы, грифов деловых бланков, с бело-голубых значков на груди мастеров арены, в том числе и правнука Акима Александровича — Николая Николаевича Никитина.
За перекладину в очередь цеплялись Сашкины сестры и младший братишка, качались, закладывали ноги «лягушкой», повисали на носках, как на корд-де-волане, но для них это была всего лишь забава, а для Петра и для заразившегося от него Александра — дело, которым они, никем не понукаемые, занимались истово, до седьмого пота. Хотя успехи были мизерными, гораздо меньше затрачиваемых усилий. И это несколько обескураживало друзей.
Федосеевский-дед, опытнейший балаганщик, старик еще крепкий, кряжистый, открыл мальчишкам глаза: гимнасту, господа хорошие, перво-наперво мускулы надобно заиметь. Без них — пустое препровождение времени. А мускулы на кольцах накачивают: «штицы», «бланши»—передний и задний — вот таким манером...
Когда Дмитрий узнал, где пропадает младший брат и чем занимается, то в ярости влепил ему такую затрещину, что сбил с ног. Орал вне себя: он вышибет из него дурь. Вместо того чтобы репетировать «Диогена», он, мерзавец, время на блажь свою тратит! Сказано было, не нужны никакие полеты, а он опять по-своему! Старшие, выходит, дураки, один он умный!
Дмитрий сгреб тщедушного подростка и запер в темном чулане, а сам кинулся к Федосеевским. Петька, сдерживая рыдания, сразу же сообразил, куда затопал Митька-зверь. Не дам! Ни за что не дам изничтожить! И, выломав дверь, бросился следом.
Он опередил брата. Прибежал и, не отдышавшись, с ходу взобрался на акацию, подтянул за веревки перекладину и прижал свое сокровище к груди — попробуйте отнимите! Он будет защищать его даже ценой собственной жизни.
Ни угрозы, ни уговоры — ничто не действовало на мальчишку. Он настолько глубоко утвердился в своем намерении стать полетчиком и был так тверд в этом решении, что братья в конце концов отступились от упрямца.
Петр повсюду возил за собой кольца и разлюбезную его душе трапецию и как одержимый тренировался на них, разучивая все новые и новые упражнения. Похоже, что ему и впрямь суждено стать «человеком-птицей».