В конце концов, как бы то ни было, он особенно не отчаивался, а уж тем более в панику, как Дмитрий, не впадал.
Старший брат, когда на его пути возникали трудности, пасовал: сложные коллизии обращали его в бегство либо рождали готовность терпеливо сносить их. Аким и Петр, напротив, были наделены активным типом реакции. В тех же самых обстоятельствах они становились бойцами. И в особенности Аким: трудности делали его более собранным, обостряли ум и волю. Вот и сейчас он твердо знает, что в этой критической ситуации там, на месте, с учетом обстановки обязательно найдет — быть может, даже в самый последний момент — какой-то выход. Эта уверенность в себе и была отличительным свойством его личности.
Аким недовольно глядел в забрызганное дождем окно на размытые проселочные дороги, мелькавшие перед взором, на мокрые деревья, отчаянно колышимые сильными порывами ветра,— экая непогодь! Да, невеселая ждет их пасха...
Тоскливое настроение усугублялась и тем, что поезд придет, как сказали, поздно вечером — в такую пору, да еще в ненастье оказаться в чужом-то месте...
Долог путь от родного Саратова до неведомого Петербурга, о чем только не передумаешь за это время, чего не вспомнится... Мать, например— самый дорогой ему и близкий человек. Суровая и мудрая, душа дома, ревностная хранительница семейного очага. Митька унаследовал ее басовитый голос и ворчливый топ, а вот характером пошел в отца — такой же слабовольный и вспыльчивый... Память возвратила его к их флигелю-развалюхе в глубине большого двора, заросшего травой на Печальной улице. (Печальной ее назвали. вероятно, потому, что по ней, как будет вспоминать спустя годы Петр Никитин, возили во время холеры покойников.) Печальной она могла бы именоваться еще и потому, что сделала, будто неласковая мачеха, безрадостным их детство, а, впрочем, было ли оно у сыновей бедного шарманщика — с малых лет в тяжелом труде, с малых лет в отрепьях, впроголодь на кусках да корках. Только когда малость подросли и начали выступать под отцову шарманку, стали выкарабкиваться из нищеты...
Отсюда, из флигеля на Печальной улице, выходили они каждый день, а вернее сказать — тащились, на свой жалкий промысел. Кочуя от одного людного места до другого, останавливались где-нибудь на базаре, на площади, в сквере, расстилали коврик и давали свое немудрящее представление.
Акиму вспомнилась волжская набережная, вечно оживленная, вечно новая.— набережная была его слабостью. Больше всего в ту пору ему правилось выступать именно там. Как и матросам, как и лодочникам, как грузчикам и бурлакам. Волга была им матерью родной. Они знали наперечет названия пароходов и какому торговому обществу принадлежит каждый, знали номера барж, расписание всех линий вниз и вверх. Позднее, когда вздохнули чуть посвободнее и приобрели, поднатужась, вместо чужой, арендуемой шарманки орган на тележке — «фортепьяно англезе», как называл его с гордостью прежний владелец.— боже мой, с каким страхом, бывало, следил он. Аким, слабосильный от рождения, за Митькой, когда тот, впряженный в тележку, спускался по круче к пристани: а что как не удержит и разобьет их драгоценное «англезе»...
Но сколь ни круты в Саратове волжские берега-взвозы, здоровяк Митька ни разу не нанес ущерба семье. А уж как спустятся вниз, то расположатся возле шумной пристани пли на привозе, а то и у купальни, а чаще у паромной переправы и начинают готовиться. У каждого своя роль: отец, как только выбрано место, принимается крутить ручку фортепьяно — пронзительный марш разносится по всей набережной; Дмитрий сгружает свои гири, он — атлет, ходит по пояс обнаженный, надувает бока, пыжится перед барышнями: Петруха расстилает коврик; а он сам. в костюме паяца, сзывает публику, балагуря и рассыпая озорные шутки, приманивая мешкающих.
Довольно рано уразумел он, что в их ремесле тот сыт, кто боек на язык, кто прибауток да побасенок много знает, кто врать научился не запинаясь. И руках у него веревка с маленьким мешочком на конце, наполненным песком, он принимается раскручивать ее по земле, очерчивая все больший и больший круг,— ра-асс-тупп-и-ись!.. Затем но кромке круга усадит на землю мальчишек - они первыми обступают уличных комедиантов — и дает им держать веревку — ограждение. Теперь можно и начинать... Первым на («пятачок» выходит Нетюха — «человек-резина», потом Митька с гирями, а в заключение он, комический клишник... Положим, на его теперешний взгляд все это было слишком убого. Оттого, видать, и собирали гроши. Ну, правда, и конкурентов, таких же как и они, бродячих артистов, полно. И только когда ему пришло на ум прибавить к их незамысловатым номерам еще и петрушечные представления, дела малость поправились. Живо вспомнилось, как заказывали мастеру вырезать из липы кукол: портного Нитку, доктора Касторку, двух чертей да двух полицейских. И еще носатую тещу-толстуху... Бывало, как только Петрушка оседлает ее, взберется на тещины плечи да начнет погонять, публика так и зайдется от смеха... В кукольной комедии отличался отец, лучше его никто не умел говорить на разные голоса. А вот в людях разбираться не горазд, как и Митька. Давеча перед их отъездом все подпевал старшему сыну: «Не верьте этому жулику». Да нет, не жулик Адамчик. Они его нисколько не знают. А депеша, между прочим, могла и затеряться. Такое бывало. Он проследил взглядом за мелькнувшей в окне печальной картинкой — из деревни на большак вышла жалкая похоронная процессия: две старухи да четверо мужиков, что несли на плечах гроб... И на душе у него сделалось нехорошо.
Хотя Акиму Никитину в его восемнадцатилетней жизни не раз удавалось догадливо проникать в помыслы собеседников, прозревать их поступки, тем не менее даже и при такой, редкой, в общем-то, способности он никак не мог предугадать хода мыслей Брукса. который в то же самое время, сидя на скамье своего театра престидижитации, достроенного артелью вятских плотников всего лишь какой-нибудь час назад, думал не о чем ином и не о ком ином, как о братьях Никитиных.
2
Адам Японии был близок к отчаянию: шутка ли, наконец-то удалось всеми правдами и неправдами начать собственное дело, с таким трудом сумел открыть театр, и не где-нибудь, а на Второй линии - место просто люкс. Шел ва-банк, и вдруг такой форс-мажор: работать не с кем, нет артистов. И что могло их задержать? Депешу не получили? Но ведь не но его же вине она ушла на три дня позднее. На телеграфной станции сказали: «С губернией нет связи...» — «С какой губернией?» — «С Саратовской».— «Как так — нет связи?» — «Прошла буря, порваны провода, неужели не попятно? Приходите завтра...» Завтра снова: «Связь еще не восстановлена». Лишь на третий день приняли — квитанция в кармане... Но что же, черт подери, их задержало? Переметнулись в другое место? Получили на пятерку больше — и адью! А ты дожидайся. Нынешние-то молодые... Ведь для них чувство обязательности — терра инкогнита. И вдруг его охватил страх: депеша могла и затеряться. Срочно надобно подать другую. Он даже поднялся, чтобы нестись на телеграфную станцию, но тут же с безнадежностью подумал: «Из Саратова до Петербурга добираться трое суток, а завтра открытие, какой смысл... Полный швах!» Брукс досадливо поморщился и бессильно опустился на скамью. Где теперь найдешь им замену? Ну, допустим, даже и сам переманит у кого-то — все одно не выход. С Никитиными-то уже сработались, их-то он обучил ассистировать — в трюках настоящими помощниками ему были. Ну да и не в этом суть. Суть в раусе. Взгляд растерянного вконец Брукса упал на лестницу, ведущую к раусному балкону, с которого, как он рассчитывал, братья в ярких костюмах и гриме должны зазывать публику... А ведь он так надеялся на Акима — кто в этом дело сравнится с ним! У парня какая-то особенная способность привлечь внимание толпящихся у входа зевак. Сколько раз было — переманивал к себе всю публику: в других балаганах пусто, у них полно. Брукс горестно вздохнул. Нет, без него не вытянуть, и думать нечего. Где же, однако, выход... где же выход... Пророк Наум, наставь на ум.