Даже перед лицом краха новоиспеченного предприятия, так ревностно вынашиваемого в мечтах и так долго ожидаемого, он не питал недоброго чувства к своей «правой руке». Старый балаганщик, за плечами которого огромный жизненный опыт, нутром почуял незаурядность натуры своего юного приятеля, угадал в желторотом птенце будущего орла.
— У этого,— сказал он себе, сгребая ногой щепки, — крылья для больших полетов... И что интересно, с ним не чувствуешь разницы в летах. Как одногодки. Короче, что бы там ни было, но мальчик, я знаю, не подл. И если он не приехал — значит, но мог.
3
А тем временем за вагонным окном, в которое глядел Никитин, погруженный в свои мысли, стало заметно смеркаться, по дождь и ветер не унимались. Скоро, видать, и Петербург. Аким, возвращаясь к братьям, прикинул: нанимать ли извозчика пли же переждать до утра на вокзале? Но тоже вопрос — поездили, знают: и иных залах ожидания оставаться на ночь не разрешено, гонят. Интересно, а как тут?
Через два часа с четвертью поезд подошел к вокзалу. Большой полумиллионный город принял братьев Никитиных, как писали когда-то, в свое лоно.
Произошло это, как уже сказано выше, в первых числах апреля далекого 1861 года — года, значащего для России чрезвычайно много: рухнуло вековое рабство, отменено крепостное право.
В те «дни всеобщего торжества» лишь немногие понимали, во что выльется «освободительная реформа», что принесет вчерашним крепостным «народная волюшка», чем обернется «освободительная эпоха возрождения».
Большинство же ликовало. Люди ходили именинниками, повсюду царил «дух обновления», все виделось в розовом свете. Многие столичные и провинциальные газеты в угаре преждевременной радости перепечатали тогда передовицу булгаринской «Северной пчелы» — рупора правительства: «Русские люди! На колени! Молитесь богу за это высокое, несравнимое счастье, всем нам ниспосланное, за это беспримерное в летописях ощущение, которое всех нас ожидает...»
Однако скоро, очень скоро наступит горькое похмелье после того пира. Россия узнает истинную цену «беспримерного в летописях ощущения...».
Реформе предшествовали бурные события в общественной жизни— широкая волна требований социальных преобразований, которая захватила не только «низы», по и «верхушку» общества — часть дворянства и правительственных кругов. Назревала первая революционная ситуация «первого, по выражению Герцена, демократического натиска». После тридцати лет молчания Россия заговорила— протестующая мысль ополчилась против деспотии царизма. Уже не либеральные разглагольствования газетчиков, не статеечки вольнолюбивого толка, писанные «млеком и медом», а настоящая и грозная революционная борьба заставляла дрожать от страха царизм и его сатрапов. В лагере разночинной интеллигенции, настроенной демократически, ходило по рукам опубликованное в «Голосах из России» — издании вольной русской типографии Герцена — Огарева, хорошо известном читающей публике,— «Слово вяземского мужичка», хлестко высмеивавшее дворян, которым от лица восставшего крестьянства недвусмысленно предрекался приход того времени, когда и становых, и полицейских всех на разум наведут, «а не то да в шею, да и вон из святой православной Руси».
Крестьянские бунты, революционные акции в России получали особо грозный характер на фоне бушующего пожара национально-освободительной борьбы в Италии, войны против рабовладельцев в Соединенных Штатах, волнений в Польше, что и заставило Александра И поторопиться с «противопожарными мерами» — подписать манифест.
Реформа, однако, мало что изменила в жизни крестьянства. Дворовые люди помещиков должны были в течение двух лет оставаться в полном подчинении своему хозяину, а крестьяне считались временнообязанными, почти все дворянские привилегии, как и дворянское землепользование, сохранились. Сохранился и крепостной произвол.
В ответ на это назревал взрыв народного негодования. Русские революционеры жили ожиданием всеобщего крестьянского восстания— оно должно было произойти весной 1862 года. В столице и на периферии возникают подпольные кружки. Демократическое движение разночинной интеллигенции, известное в России как народничество, стало прологом грядущих освободительных революционных бурь.
Разумеется, братья Никитины были далеки от событий, остро волновавших политически активную Россию. Среда, с которой они были связаны профессиональными интересами, не участвовала в общественной жизни страны; люди были озабочены добыванием куска хлеба насущного, ориентировались на праздную толпу зевак, на мещан, жаждущих развеять скуку сонной жизни. Но отголоски освободительных настроений, безусловно, долетали и до них. К тому же, являясь выходцами из народных низов, они, вне сомнения, были в курсе дум и чаяний простого люда. А скитания по Руси наблюдательному и цепкому глазу давали возможность составить полную картину народной жизни.
Вот и теперь во время праздничных гуляний на Адмиралтейской площади, куда стекся не только «весь Петербург», но и жители пригорода и множество приезжих со всех концов земли. Дмитрий, Аким и Петюшка будут целыми днями «на людях». Среди больших скоплений публики предстоит им пробыть в столице и все нынешнее лето. (Впоследствии Никитины будут вспоминать о месяцах, проведенных здесь, с большой теплотой, считая, что Петербург дал им очень много как в профессиональном отношении, так и в смысле расширения общего кругозора.)
Недоразумение с депешей — отправленной, но не полученной — легко разрешилось, и утром следующего дня братья, уже облаченные в свои пестрые костюмы, густо румянили щеки и носы, готовясь к выходу на раусный балкон.
Вот-вот открытие гуляний. Наконец-то вчерашней ночью окончились семь недель поста, весьма чувствительных для всего актерствующего люда: три недели и особенно в последнюю — страстную—никакие зрелища не допускались. В каждом доме все уже давно было готово к светлому воскресенью — выскоблено, намыто, наглажено; всей семье сшита обнова, загодя выкрашены пасхальные яйца, куличи испечены еще в чистый четверг.
И вот он, воскресный день. Люди разговелись и теперь, принаряженные, всем семейством явились на Адмиралтейскую площадь поразвлечься, пофланировать, людей посмотреть, себя показать.
Брукс в новой для него роли директора — какого-никакого, а театра — суетливо, как дебютант, носился, казалось, безо всякой надобности, по своему новоиспеченному заведению: из клетушки-кассы, где обосновалась с билетами его жена, в каморку братьев, оттуда — на сцену, потом к себе в гримировочную комнату, она же кабинет престидижитации. Филин Сэр Домби таращил со своего возвышения на заскочившего опять хозяина недоуменно выпученные глаза.
Адам Янович перемещал для чего-то местами расположенные на узких стойках вдоль стен цветастые каталоги и буклеты иностранных магазинов, торгующих фокусами на любой вкус от мелких «для домашнего развлечения» и до крупной аппаратуры «для иллюзионных аттракционов», и вновь мчался к фасаду, чтобы в который уже раз окинуть оценивающим взором трехцветный флаг на крыше и огромную вывеску, прибитую над раусным балконом: «ТЕАТРЪ ПРЕСТИДИЖИТАЦИИ. ЗАНЯТНО И ПОУЧИТЕЛЬНО», где было изображено с впечатляющим ужасом отрубание человеку головы.
Брукс, донельзя довольный, отходил чуть на расстояние и, поворачиваясь всем корпусом налево и направо, оглядывал соседние заведения, желая удостовериться — опять же в который раз,— что его детище нисколько не хуже других, расположившихся стенка в стенку вдоль всей Второй линии, а если по-справедливому, то даже и много лучше и нарядней; Брукс снова поправлял елочку, прибитую у входа, и снова с громким топотом влетал на отличную, как ему представлялось, сцену и убавлял огонь в фонарях, заправленных нестерпимо воняющим пиронафтом.
Но вот расположившийся где-то на Первой линии оркестр духовой музыки огласил округу бодрым маршем.
— Мальчики, голубчики,— Брукс всунулся в двери каморки Никитиных.— начинаем. Митя, поднимайтесь, поднимайтесь...
Медлительно, словно нехотя, Дмитрий поднялся и, проходя через сцену, снова неприязненно подумал: «Эко ведь какую будку собачью сколотил, боров жирный. Ну как тут пирамиды делать! А Петьке на канате и того хуже...»