Глория стала засовывать голову удава себе в рот. Аким, кивая на нее, притворно изумился:
— Вот это да!.. Не то что чиновники из нашей канцелярии. Тем уж пальца в рот не клади — враз оттяпают по локоть... Гляди, гляди, присосался... Вот когда б наш лавочник присосался к тебе, ты бы узнал, каков он есть — настоящий удав...
Комедийные актеры — впрочем, и не только они — хорошо знают: когда удалось установить тесный контакт со зрительным залом, тогда легко творить, сами собой раскрываются внутренние резервы, появляются удачные интонации, возникают неожиданные детали, находятся свежие краски роли. Происходит как бы цепная реакция: успех рождает новый успех.
Двенадцать раз за этот длинный-длинный день поднимались братья на раусный балкон, двенадцать сеансов стояли на контроле, двенадцать раз исполняли свои номера на тесной сцене и столько же раз помогали хозяину-фокуснику: приносили и уносили иллюзионную аппаратуру, дергали в нужных моментах за черные нитки, крутили под сценой тяжелый ворот и до того умаялись, что не пошли спать к себе на квартиру, а повалились тут же на помосте, подстелив коврик.
На следующий день было уже шестнадцать сеансов. Адам Янович ходил ублаготворенный и веселый. Теперь на раусе Аким чувствовал себя совсем как дома. К тем репликам и остротам, сымпровизированным вчера, добавилось много новых и, в частности, по адресу филина Сэра Домби, которого Никитин, уговорив Брукса, выносил на балкон. Крупная, необычного вида птица с мощным клювом-крючком привлекала публику, ну если и не так же, как удав, то, по всяком случае, вызывала всеобщий интерес, давая паяцу лишний повод для шуток.
Работа приняла устойчиво размеренный характер, не без обычных, разумеется, спадов и подъемов.
У народных гуляний и у ярмарок, как и у морей, были свои часы приливов и отливов. Когда в Театре престидижитации выпадало свободное, относительно, конечно, свободное, время, Дмитрий с Петром садились за картишки, Аким же, по неугомонности своей натуры и жадности до новизны, быстро стирал с лица румяна, переодевался и совершал короткие рейды по необъятному сказочно прекрасному городку развлечений. Не ради праздного шатания, а чтобы как можно больше повидать, набраться новых впечатлений.
Сперва он просто носился по площади от здания Главного штаба до Исаакиевского собора, вглядываясь во все вокруг острым глазом. Любознательный малый сразу определил, что тут, на этих гуляньях, не как в других городах, где ему довелось побывать, тут зрелища делятся на три ранга и соответственно размещаются на трех линиях: на Первой — для чистой публики, на Третьей — для простого люда, а на их Второй— «серединка на половинку», для всех помаленьку. Его поразил размах гуляний, многообразие развлечений, всевозможных диковинок и бессчетное количество разносчиков питья и еды. По вечерам вся территория была щедро иллюминирована разноцветными фонариками и плошками, частично укрытыми красными, желтыми, зелеными колпаками из слюды.
Окончание гуляний отмечалось пышным фейерверком — таких Никитиным видеть не приводилось. Понятно, что восемнадцатилетнему парию, даже такому смекалистому, была неведома тактика царского правительства, которое поощряло гулянья и всячески способствовало пышности их проведения — ведь они отвлекают большие массы людей от политики.
Во время своих вылазок Аким пристрастился бывать на Первой линии, где расположились привилегированные театры, представления которых были ему наиболее интересны. Эти театры даже внешне были куда солиднее и вместительнее балаганов. У них были затейливо спроектированные фасады с длинными наружными галереями, с колоннами и просторным входом, поверху высились узорчатые башенки, увенчанные флюгерами и ветрячками — весело жужжащими пропеллерами. Вывески были гораздо
крупнее, а флаги развевались не на одном коньке, как у других, а на каждой башенке.
Никитин успел посмотреть, правда урывками, спектакли у Берга, у Малафеева, в Народном театре Лейферта, побывал на феерическом представлении в прекрасно оборудованном театре Легата. Больше всего ему понравились арлекинады Берга. Акиму и прежде случалось видеть постановки подобного рода, но эти не шли ни в какое сравнение. Ошеломила берговская машинерия. Декорации на сцене менялись с молниеносной быстротой и при открытом занавесе. Это даже ему, поднаторевшему в сценических эффектах, казалось чудом.
Спектакль, в котором действовали томный меланхолик Пьеро, кокетливая ветреница Пьеретта и ловкий плут Арлекин, как мало что другое, отвечал вкусам сына шарманщика. Глядя на стремительные, полные неожиданных трюков погони за Арлекином, не расстающимся со своей черной полумаской, Аким увлекался, как ребенок.
Неуловимый пройдоха, спасаясь от преследователей, взбирался на балкон дома и сразу же исчезал в дверях, но — вот чудеса-то! — мгновенно выходил из подвала, прыгал в бочку с водой, и тотчас его мокрая фигура возникала на крыше,— от всего этого у молодого саратовского комедианта голова шла кругом. «Завтра надобно затащить сюда и Петюху, ему будет занятно».
Петру передался восторг брата, его тоже веселили плутни Арлекина и его прямо-таки волшебные и необъяснимые появления.
— А у них там, понимаешь, три Арлекина... Артисты подобраны по фигурам,— объяснил Аким, довольный, что доставил своему баловню удовольствие.
В пятницу ему довелось побывать еще в одном прелюбопытном заведении— «Кабинете редкостей и новостей». Он обнаружил его случайно — углядел с раусного балкона. Кабинет — неброская круглая брезентовая палатка с маленькой вывеской — помещался между Второй линией и Третьей, рядом с павильоном «Выставка картин». То, что увидел там Никитин, произвело на него глубочайшее впечатление. И более того — заставило о многом задуматься.
Кассирша, она же и контролер — женщина средних лет, благообразная и полнотелая, вежливо предупредила молодого человека, что сеанс уже начался, интересней будет все посмотреть с самого начала, следующий сеанс минут через сорок... Ждать он не мог, и женщина («видать, из барынь»,— решил Никитин) впустила его в тамбур также из брезента, а оттуда уже провела в полутемную палатку.
Первое, что бросилось в глаза,— освещенный квадрат и на нем живые картинки: мчались в клубах пыли кавалеристы с саблями наголо, палили пушки, то и дело возникала фигура какого-то не нашего генерала, он что-то кричал солдатам, на другой картинке он же садился на лошадь. Артиллеристы прочищали жерло мортиры «ежиком» на длинной рукояти, и снова тот генерал из бруствера глядел в бинокль... Мужской голос приятного тембра давал пояснения и часто произносил имя Гарибальди, которое Аким слышал уже не однажды. Зрелище на экране и рассказ о подвигах итальянских повстанцев, предводительствуемых легендарным Джузеппе Гарибальди, захватили Никитина, хотелось смотреть и смотреть, слушать и слушать, но мужчина неожиданно сказал, что предвидеть, чем окончится война на Апеннинском полуострове, совершенно невозможно, операции на театре военных действий еще в самом разгаре... И объявил окончание сеанса. После этого он снял жестяной кожух с лампы, установленной на высокой, ему по грудь, тумбе, в палатке сделалось светло. Мальчик-помощник широко распахнул створки, и немногочисленная публика стала расходиться.
Только теперь Аким почувствовал, как душно здесь, и остро ощутил тот же, что и в театре Брукса, нестерпимый запах пиронафта. Никитину не хотелось покидать палатку. Какой-то внутренний голос подсказывал ему, что он недослушал и недосмотрел что-то интересное и важное. «Приду еще»,— сказал он себе, жадно разглядывая неведомый аппарат, соединенный с волшебным фонарем. Аппарат, покоящийся на той же тумбе, что и лампа, некоторым образом напоминал ткацкий станок, сверху у него имелось два колеса, на одном из которых была намотана бумажная лента с рисунками. На следующий день, как ни торопился к началу сеанса, все равно не успел. Кассирша, видимо, узнав его, деликатно заметила:
— Вы, кажется, актер.
— А как вы узнали?
— Грим на лице не успели как следует снять.— И одарила его любезной улыбкой.— Вероятно, где-то здесь выступаете... Понравилось, надо полагать, коли вторично пришли.— И впустила его без билета.