Только было отец все уладил, только начали работать и вдруг — пожар! Огромные убытки. А под конец сезона разбилась гимнастка на трапеции Дозмарова, девица редкостной красоты. Упала мимо сетки — и мгновенная смерть... Там же приключилась беда с укротителем Турнером, добродушный был человек, любитель выпить, за что ему крепко попадало от жены, бывшей борчихи. Среди дрессированных зверей у Турнера был любимый лев по кличке Цезарь, великан львиного царства, с роскошной гривой — и почти ручной. Однажды Цезарь поранил лапу, и укротитель сам оказал ему помощь: срезал бритвой болтавшийся коготь | и вылечил примочками. После этого случая зверь привязался к хозяину, что твоя собака. Дрессировщик бывало спасался в подпитии в его клетке от рукоприкладства свирепой супруги. И все-таки погиб Турнер от клыков своего же питомца. Произошло это так: на воскресном утреннике, в ясный солнечный день, когда в цирке открываются все окна, Турнер, как обычно, выступал в третьем отделении и как всегда проделал традиционный трюк — вложил в пасть Цезаря свою голову. И в этот момент зверь неожиданно резко сжал челюсти. Меня в тот момент в цирке не было, но очевидцы рассказывали, что Турнер глухо закричал и рухнул на опилки. Голова его кровоточила, и лев нагнулся и стал лизать лицо хозяина... В цирке возникла паника. Все повскакали со своих мест. Женнщины подняли крик, а за ними громко расплакались дети. Пришлось бежать за полицией, и лишь с ее помощью удалось очистить - помещение. Но люди еще долго толпились перед закрытыми дверями цирка.
Почему же зверь убил своего хозяина? Служитель, который ухаживал за животными Турнера, разумный такой старичок, рассказал: «Лев не виноват, он нечаянно. Его укусила пчела, залетевшая в окно. У Цезаря сделался спазм, и он от боли сжал рот...» Вероятно, так и случилось. Доказательством тому была распухшая от укуса львиная губа. Вот уж верно говорится,— продолжал Николай Акимович,— беда в одиночку не ходит. На том же самом манеже разбился замечательный полетчик, учитель мой — Густав Дехардс... И можете себе представить, на следующий день у входа в цирк — толпа. Осаждает кассиршу: «А полет будет?..» — «Будет». К обеду — ни одного билета... Что за люди! Подумать только, как сильно желание увидеть трагедию своими глазами: «А вдруг и нам повезет, вдруг и сегодня кто-нибудь разобьется...»
Нет, что там ни говори,— заключил Николай Акимович,— тифлисский цирк наша семья не любила».
Однако у жителей города этот цирк вызывал совсем иные чувства. Вот, к примеру сказать, свидетельство известного артиста цирка Д. С. Альперова: «Тифлисский цирк... посещался преимущественно людьми небогатыми. Галерка почти всегда бывала переполнена, а партер часто пустовал. Реакция зрителей на представление была очень сильной, и возгласы одобрения, поощрения или порицания (порой нецензурного свойства) раздавались непрерывно. Артистов публика очень любила. Стоило артисту появиться в духане, как его наперебой старались угостить...»
А вот воспоминание другого лица, детские годы которого прошли в Тифлисе. Это театральный и цирковой режиссер Э. Б. Краснянский. «Артисты цирка,— пишет он,— приезжали в город «незаметно». Их не встречали на улицах. Никто не знал, где они живут. В этом было что-то таинственное. Вообще какая-то «тайна», некий романтический ореол окружали цирк и его служителей...» Далее мемуарист делится своими юношескими впечатлениями от спектакля: «Мы чувствовали, что попадаем в неведомый нам мир. Запах конюшен, слабый свет газовых рожков, доносившееся из-за форганга рычание зверей... Наконец третий звонок, в газовых рожках прибавляется свет, он кажется ослепительно ярким, вступает оркестр, парадно выходят шталмейстер, берейторы, и начинается ошеломляющее представление».
4
Юлия Михайловна Никитина, как и ее приемный сын, тоже считала этот цирк невезучим. Однако, в отличие от своих близких, сам город, лепящийся по крутому склону горного хребта, любила.
Тифлис не похож ни на какой другой город. Здесь все представлялось ей необычным: улицы и уличная толпа, дома под черепичными крышами и древние израненные стены, сложенные из крупных камней, резвая Кура, весело катящая свои быстрые воды в крутых берегах, и шатры серых храмов на вершинах гор. Это своеобразие городского пейзажа влекло ее бесцельно бродить по запутанным улочкам и переулкам, которые то карабкались на взгорье, то сбегали вниз. Именно здесь, а не на чопорном Голованиевском проспекте открывалась ей во всем очаровании неповторимость этого города. Здесь все на виду, люди живут открыто, доверчиво.
А какие тут ночи! Бог ты мой, отродясь не видывала такого темного глубокого неба. И все усеяно звездами... Однажды Юлия вышла на балкон, и прямо перед глазами по небосводу скатилась крупная звезда; огненный хвост рассек тьму и далеко-далеко за горизонтом, ярко вспыхнув, исчез. В тот раз она подумала: «Вот и закатилась чья-то звезда». И вдруг кольнуло в сердце: «Чья-то?.. Твоя же и закатилась...» Ночью долго не могла заснуть, перебирала в памяти свою жизнь, прислушивалась к себе.
Давно уже недуги обступали ее стеной и силы убывали с каждым днем. Изжитое тело ныло до ломоты, особенно по утрам, нестерпимая боль сверлила затылок так, что темно становилось в глазах. Временами наплывала темнота и Юлия падала в беспамятстве... А ведь еще недавно она в отсутствие мужа единолично управляла этим цирком. Вот уж не чаяла, что приехала сюда помирать...
В редкие часы, когда боль немного отступала, Юлия любила глядеть в окно, выходящее на тесный гостиничный дворик; его облюбовало для тренировок семейство Филимоновых. Семья большая, дружная: мальчишки, девчонки, трое внучат — дети старшей дочери. Филимоновы натянули от забора до стены трос на низких козлах и усердно репетируют новый номер—«шпруиг-канат», то есть подбрасывающий канат. (Подбрасывает он за счет резиновых жгутов, укрепленных за козелками.) Юлии всегда нравился этот старинный и, в общем-то, редкий номер, основанный на высоких подскоках с приходом в «седам», или, проще говоря, в сидячее положение. Прыжки на «шпрунг-канате» напоминают прыжки на новомодном батуте, но там гимнаст «приземляется» на большую сетку, а здесь — всего лишь натянутая нить. Когда этот номер исполняют искусные и к тому же темпераментные артисты, глядеть на их зажигательную игру одно удовольствие. Тебе кажется, что твое тело, как и у артистов, обретает прыгучесть мяча: взлетел — и сверху прямиком снова усадило тебя на канат, который спружинил от удара, и ты снова подброшен на ноги. Толчок — и опять сидишь. Вверх — вниз... Вверх — вниз — до чего же лихо!
Впервые за много дней подсела она к зеркалу,— боже мой, куда что подевалось: безжизненная бледность, погасшие глаза, сведенные мукой брови и увядший рот — только зубы по-прежнему ровные, белые.
Она вся обращена в самое себя, но мысли ее обрывочны, и даже не мысли, а ощущения, и самое острое из них — одиночество. Никогда, за всю свою прежнюю жизнь не знала такого безысходного одиночества, такой отчужденности. Господи, какая пустота!.. А ведь казалось бы: замужняя женщина, полностью обеспеченная, и люди вокруг, чего ж еще?.. Чего еще? Теплоты. Былой нераздельности их существования, душевной слитности — вот чего. Вроде бы еще недавно было «мы», осталось лишь «я» и «он»... Оборвалась общая песня, каждый свою тянет.
Мысли ее продолжают кружить вокруг мужа. «Боже мой, как далек он теперь от моего сердца...». Вспомнилась последняя ссора: от ее попытки объясниться он, как всегда, досадливо отмахнулся: «Ну вот, опять капризы...» Нет, Аким, не капризы. Хоть теперь выслушай до конца. Ты всегда был глух к моей душе, ни разу не захотел вслушаться — что в ней... А ведь и у меня полное право на собственные чувства. И пусть они несхожи с твоими, несхожи потому, что я женщина, ты же этого даже и понимать не хочешь... На все у тебя одно: «капризы», «причуды»... А хоть бы и причуды! Другой и это бы уразумел...
Теперь в ее душе все определилось: он просто неудобный для жизни человек, неуютный... С первого дня только и слышала: «в дело... в дело...» Все они собой заслонили, эти треклятые дела: и жену, и дом, и друзей. Никогда не забыть: первый друг-приятель Лентовский в беду попал — разорился. Кредиторы за горло схватили, решеткой грозили. Прибежал — выручайте, спасите от бесчестья! Петя, тот все, что имел, отдал, даже перстни с пальцев снял: на, возьми! Ты же, Аким... Ах, боже мой, даже вспоминать и то больно. Никогда ни одному движению ее сердца не внял: всю жизнь тосковала без детей, с завистью смотрела на чужих малышей. И вот в Астрахани посетила как-то сиротский приют вместе с другими дамами города, состоявшими в благотворительном комитете. Да и зачастила туда! Детишки потянулись к ней, и так она тогда ожила душой. Так нет, приехал — все поломал: «Никаких приютов! Бабья дурь!..»