Вспомнилась с пронзительной ясностью и отвратительная сцена ревности — дикая, неоправданная! И к кому? К Косте, художнику, чистому, еще, в сущности, мальчику! Но в тот раз она не дала спуску, на нее накатило так, что кричала, не зная удержу, совсем по-бабьи: гадкий! несносный! Заел чужой век! Всю жизнь перешагивал через близких, всех мял под себя, лишь бы только по-твоему было!..
Вскрылись незажившие раны, заныли, застучали по сердцу забытые страдания. Горло сдавила жалость к себе: вся жизнь состояла не из отдельных обид, а была сплошной обидой. Бледные губы мелко задрожали, душили спазмы... С удивлением глядела в зеркало, как скатываются по щекам обильные слезы.
Юлия молитвенно вскинула глаза — матерь божья, ведь ты же видишь, какие мучения души... Скорее бы уж пришло спасительное освобождение от этих непереносимых страданий... И тотчас оглушительный испуг: а как же он? Один, без нее... Увиделись его худая шея, лоб в морщинах, глубокие впадины от крыльев носа... И материнской жалостью сдавило сердце... Конечно, ему тоже несладко, какой воз тащит без продыха. И строг к себе, будто схиму принял,— ни карт, ни вина, как другие мужчины. Старался, наживал, а братья все врозь, все врозь. Совсем один остается... Жалость захватывала ее все больше и больше: она уж примеривает на себя его заботы, ощущает его тяготы и, проникаясь душевным сочувствием, окончательно прощает.
5
Н. А. Никитин вспоминает:
«Я уже говорил, что без происшествий в Тифлисе не проходило и дня. Беда за бедой. Ну и самая, конечно, большая — мама там умерла. Мне было тогда пятнадцать лет, и я помню все, как будто вчера произошло. Угасала она долго и тяжело... Похороны были очень пышные, таких, говорят, там и не упомнят... Отпевали маму в военном соборе. За гробом вели любимых ею лошадок в траурных попонах, на голове черные султаны: провожали свою хозяйку в последний путь... Народу шло столько, что на Голованиевском прекратилось всякое движение транспорта. Погребена мама на Кукийском православном кладбище. В цирке после этого не было представлений целых девять дней...»
Из газетного объявления:
«После тяжелой и продолжительной болезни скончалась в 11 часов вечера 11 марта 1902 года Юлиания Михайловна Никитина... Просят пожаловать на квартиру покойной в номера «Дания»...»
6
Дмитрий Никитин приехал с женой Евдокией за день до похорон. Первый, кого они увидели, был Краузе. В его погасших глазах читалось горе. Дмитрий обрадовался Карлуше — не виделись более десяти лет. Когда-то любил потолковать с головастым физиком «об научном», а ныне... Всегда ровный, сдержанный, с чуть приметной ироничной улыбкой на тонких губах, старый друг Лишь поздоровался безмолвным кивком, скорбно вздохнул и стал подниматься по лестнице...
Дмитрия кто-то тронул за руку, обернулся — Трофим, выкормыш их, всю жизнь связанный с цирками Никитиных. А-а, здравствуй, голубчик, здравствуй. Бывший наездник придержал бывшего хозяина и с неугасшей еще почтительностью сообщил свистящим шепотом, что Аким Саныч совсем убит горем. Таким его никогда еще не видывали. Боимся, как бы того... руки на себя не наложил...
Трофим шагал рядом, припадая на покалеченную ногу.
— Золотой души была покойница. Как солнышко всех грела. Ну а уж потом-то Аким Саныч, когда малость поотошли, казнить себя стали... Ну да ведь на все воля божья. Уж чего только не делали, чтобы поправилась. Самые дорогие доктора. На кумыс возили, знахари да знахарки все перебывали — за любое средство цеплялись, а, вишь, молитвы-то не были услышаны...
До ушей Дмитрия донеслось причитание нанятых плакальщиц. Люди, облепившие дверь, расступились, пропустив сто и Евдокию внутрь. Брат, поникнув в скорбной окаменелости, сидел в головах у жены, сплошь обложенной цветами. Рядом — мать, на ней черное платье, обшитое траурными плерезами. Обняв сына за плечи, она, понуро склонясь, легонько покачивалась. Увидела своего первенца, сурово поздоровалась глазами и шепнула что-то на ухо Акиму. Тот не сразу осознал услышанное, а когда взял в толк и, выпрямившись, встретился взглядом со старшим братом, заколотился в беззвучном рыдании. Жалость к несчастному брату сдавила Дмитрию грудь...
Комната пропиталась густым, застойным запахом лекарств, трав, ладана и масла, горящего в лампадках. Время тянулось в этом спертом, дурманящем воздухе тягуче и вязко. Прошло часа четыре. Евдокия, обмякшая, потянулась к уху мужа — ужасно хочется есть. Дмитрии и сам проголодался, поерзал-поерзал на стуле и, потянув незаметно жену за платье, выбрался с ней из душной комнаты. Их зазвала к себе Клара Гамсахурдия. В бытность Дмитрия Александровича «господином директором» она была маленькой девчоночкой, еще только училась наездничать, А теперь уже барышня.
Клара проворно собрала на стол. Нарезая длинными дольками лаваш в хлебницу, рассказывала про покойную Юлию Михайловну: ее ведь привезли сюда уже больную к открытию сезона. И было видно, что бедняжка сдала. Часто плакать стала... Папа даже испугался. Боже мой, говорит, как глубоко вгрызлась в нее болезнь. Вот тогда-то Аким Александрович и заметался. Кто-то посоветовал ему: «Лечите горным воздухом, очень полезно». Послал папу снять дачу в горах. А там — никаких дач. Но все же папа, хоть и с трудностями, нашел подходящий дом в деревне Шиндаси. Я тогда тоже поехала с Юль Михалной. Запрягли четырех наших ездовых лошадей и два фаэтона еще наняли. Дорога в Шиндаси длинная-длинная. Это потому, что все время петляет: то влево, то вправо, вот так, вот так... У нас называют серпантин. Сперва Юль Михалые очень понравилось там. Ожила, стала веселая, разговаривает, улыбается. А через три дня: «Везите домой. Не могу без дела...»
Дмитрий подумал: «Вот уж верно, не видел, чтобы сидела сложа руки... Да что уж там — хлопотунья, первая помощница мужу была... «Была»... Господи, воля твоя, уже — была... Как же быстро сгорела...»
Дмитрий вернулся в комнату покойницы. Поникшая фигура Акима с безвольно свесившимися руками пробудила в его памяти один давний случай: брат вот так же понуро сидит перед портретом жены. Было это в Сызрани. Юлия покинула его и скрывалась невесть где. Они тогда с Дуськой только-только поженились. Увидев деверя в таком состоянии, молодая спросила испуганно: что это с ним? Дмитрий махнул рукой — не спрашивай... Это только разожгло бабье любопытство, пристала: что произошло? «Ведь сам говорил, в гору дела пошли».— «В гору, в гору...», На кой ему гора без Юльки...»
— А за что выгнал-то?
Дмитрий вскипел:
— Кто выгнал, дурья твоя башка! Ушла. По своей воле. Сбежала, одним словом.— Он рассказал Евдокии, как брат впервые в жизни сгоряча поднял на жену руку.
— Нашкодила, что ли?
— Фу, дура! Одни глупости на уме. Юлька — порядочная женщина.
Евдокия заойкала: туго небось бедняжке в скитаньях пришлось. И на панель недолго попасть.
— «На панель»... Скажешь тоже. Это с ее-то талантами — что спеть, что сплясать. В любой хор — милости просим. Да и по конной части мастерица, каких поискать. Этакую кралю кажный хозяин с удовольствием в свой цирк пригласит...
— А где ж обитала?
— А кто ее знает... Только Аким не был бы Акимом, коль не смог бы отыскать. В Царицыне укрылась. Кого только не посылал уговорить жену вернуться — все ни с чем возвращались. Тогда он вон какую штуковину удумал: погрузил на баржу ее любимого коня Жамильку, приплыл к царицынскому берегу, да и привел лошадь к ней под окна...