Нет, Трофим, плохо знаешь своего хозяина: кто-кто, а этот, шалишь, руки на себя не наложит. Жилистый, выдюжит.
6
Смерть жены потрясла Акима Александровича. Это была не скорбь, а мука. Она изматывала душу, оставалась его открытой раной, непереносимо болезненной. Казалось, никогда не зажить ей... Горе просто раздавило его: он как-то враз состарился, усох, стал молчалив и нелюдим, ходил сильно сутулясь.
Быть может, впервые за все годы Никитин был сосредоточен только на своих душевных переживаниях. Все прочее, всегдашнее — напряженные заботы о преуспеянии собственных цирков — отодвинулось куда-то на дальний план. Ранее ему, человеку кипучей творческой энергии, прирожденному дельцу, недосуг было глубоко задуматься над такими вопросами, как смысл жизни, как тщета честолюбивых помыслов, как будущее свое и близких...
В жениной смерти винил одного себя, казнился самым жестоким образом, терзаясь раскаянием. Кончину Юлии считал своим полным душевным крахом. Ее образ незримо присутствовал рядом, приковывал к себе все мысли. Только теперь открылось ему — какое место занимала Юля в его судьбе. И от сознания, что никогда не воздавалось ей по заслугам, казнился еще сильнее, еще безжалостнее язвил изболевшее сердце. Тяжкие воспоминания преследовали его неотступно.
В том, что она так рано сошла в могилу, усматривал небесное возмездие. Набожность его в это время возросла до крайности. В религиозном исступлении горячо творил молитвы. Но облегчения не наступало, тяжесть не спадала с души. Нет, нет, не замолить ему своей вины. Он должен принести жертву господу богу. Не сумел на земле сделать ее счастливой, так хоть там своей искупительной жертвой обеспечит ей вечный покой. «Воздвигну храм божий, богатый, невиданный...» Мысль эта стала занимать его все больше и больше, она будила притупившуюся было энергию коммерсанта; Никитин углублялся в расчеты, планы, прикидывал, выгадывал и незаметно для себя вступил в торг с богом. Это же каких деньжищ стоить будет! Так и по миру пойти недолго. А ведь еще Саламонского в Москве надо положить на обе лопатки. И поставить там свой главный цирк — исполнить заветную мечту. Так что с храмом погоди, боже... А вот усыпальницу соорудить — дело другое. Да не простую, а роскошную. Семейную. Чтобы и там, в загробном мире, пребывать всем вместе. И возведет он ее, конечно же, у себя на родине, в Саратове. На том и поклялся крестным целованием.
Однако сбыться зароку суждено не скоро. И не все в этом деле будет гладко.
8
В одиннадцатом часу ночи Гамсахурдия вышел из гостиницы «Москва» и направился к дому Петра Александровича, зная, что тот в это время прогуливает свою собаку — пятнистого дога-великана — где-то тут, поблизости, на пустыре, принадлежащем князю Куткину, большому любителю цирка и прелестных цирковых наездниц.
Дотошный управляющий хорошо осведомлен о давней вражде между князем и Никитиными. Чтобы покрепче досадить братьям, князь выстроил несколько лет назад на своем пустующем земельном участке благоустроенный цирк — нате, выкусите! Здание у него арендовали по дешевой цене то наездник Нони Бедини, то метатель ножей Камакич, то любимчик княжий Александр Федосеевский. А в позапрошлом году, в конце зимы, куткинское строение обратилось в пепел. По Саратову пополз шепоток: «Поджог, мол,— дело рук Никитиных». Роман Сергеевич энергически опровергал молву — ну что вы, что вы, господь с вами! Низкий наговор. Князь же, мол, и распространяет слухи. А в общем, самая пора строиться в Саратове Акиму Александровичу. Да ведь вот беда, после смерти Юлии Михайловны к вдовцу лучше и не подходи: на все махнул рукой — «Делайте, как знаете, только в покое оставьте». И весь вам сказ.
Потолковали с Петром Александровичем и решили: строить пока времянку на сезон-другой. Завтра с утра явятся плотники. С первых же шагов Аким Александрович вдалбливал ему, Гамсахурдии: начинаешь новое дело — заранее предусмотри каждую мелочь. О том и речь. И хоть он, Роман Сергеевич, стреляный воробей, а все же должен быть начеку: от Куткина жди любого подвоха. Он спит и видит, как бы поквитаться с Никитиными. Того и гляди, подложит хитроумную мину, перехватит, например, плотников, не остановится перед подлостью, и санитарного инспектора купит и, если надо, полицию. Немало у него своих людей и в городской думе. Так вот... не почуял ли Петр Александрович, случаем, запаха паленого?
— Да нет, вроде все спокойно... Фу! — сердито цыкнул Никитин на грозно урчащего пса, с трудом удерживая его за ошейник.
Хорошо зная своего брата, Петр Никитин посчитал, что в нынешнем своем состоянии тот не воин, теперь ему ни до чего и ни до кого. На похоронах мрачно выдавил из себя: «И я, Петя, остался там вместе с ней под гробовой крышкой...» Да, не скоро теперь воскреснет... И надо, стало быть, самому засучить рукава. Хоть и вышел из дела, а в трудную минуту как не помочь родному человеку.
Вместе с расторопным Романом Сергеевичем они поставили цирк-времянку необычайно быстро — всего за две недели. Столь же быстро собрали и вызвали программу. И уже 13 мая 1902 года широковещательно объявили открытие.
9
Акиму Никитину казалось, что после того удара судьбы — смерти Юлии — ему уже не подняться. Жизнь, казалось, утратила всякий смысл.
Однако природная жизнестойкость победила. 25 июля 1905 года он обвенчался в московской Ермолаевской церкви на Садовой с Эммой Сенинской, шведской подданной, с отцом которой некогда, помните, Никитины имели дело.
Мадемуазель Эмма, эквилибристка на проволоке, успевшая снискать у русской публики некоторую известность, была ангажирована в цирк Никитина. Этот контракт резко переменил всю ее судьбу.
Чтобы обвенчаться и вступить в права наследницы, ей, лютеранке, пришлось принять православие. Деньги могут все: дочь безродного, полунищего балаганщика Сенинского, скитающегося по заштатным российским городишкам с дешевым увеселением, получила звание «потомственной почетной гражданки».
,Женитьба распрямила Никитину плечи, он ожил и, не чая души в молодой супруге (разница в возрасте более чем в сорок лет), в качестве материальных подтверждений своих пылких чувств щедро дарил ей драгоценности, дома, лошадей — и все это не как-нибудь, а честь по чести: с соответствующими документами оформленными у нотариуса. Лучшие берейторы готовили для нее конные номера. «Теперь она каждый день репетирует часа полтора «высшую школу» и месяца через два может выступать перед публикой»,—читаем в собственноручном письме Никитина из Оренбурга, адресованном матери жены, написанном в конце того же 1905 года. «Если она займется лошадьми, как мне желательно, тогда смело можно ехать за границу, гастролировать. С красивыми лошадьми красивая особа, известная директриса — каждый цирк возьмет...».
Он спешит уверить мать, что дочь ее ничем не стеснена: «У меня этого и в уме нет. Эмма все делает по своей охоте, куда хочет идет или едет — лошадь в ее распоряжении. Положим, она мало это делает: город скучный, бывать негде. По воскресным дням Эмма ездит в костел или в русскую церковь, а для меня это лестно. Я ей доверяю все и слушаю. Она, по-моему, очень этого стоит. Одно лишь мне не нравится — она стесняется меня, может быть, стесняется по своей нравственной молодости. Я ее берегу как себя и, поверьте мне, никому обидеть не дам...»
Новая хозяйка завела в цирке свои порядки. Теперь уже здесь не ютят гольтепу, перестали держать учеников, кончилось для детей артистов закулисное раздолье, уже не делают артисткам-роженицам дорогие подарки - «малышу на зубок»... Домовитая и степенная Эмма Яковлевна много сил отдавала благоустройству их московской квартиры, обставляя ее на свой вкус. Она специально съездила в Петербург и в Гельсингфорс, после чего несколько дней кряду на цирковом дворе, заваленном упаковочной стружкой и бумагой, шумно расколачивали ящики и втаскивали в дом мебель, ковры, лампы, зеркала в резных позолоченных рамах, букеты восковых цветов.
Свыкнуться со всей этой роскошью Аким так и не смог и в особенности с мягким, длинноворсным ковром серебристо-голубых тонов, покрывшим гостиную, ступать по которому без нужды избегал.