Аким встретился в Москве кое с кем, посоветовался и заставил Прата обратиться в святейший Синод за разъяснением — имеет ли иеромонах полномочия отлучать от церкви и налагать проклятия. Синод ответил, что «в русской церкви по духовному регламенту каноническое право отлучения от общения церковного предоставлено епископам только с разрешения Синода». И далее в том же документе предписывалось разъяснить «потомственному почетному гражданину Никитину И. А. что анафема, наложенная иеромонахом Илиодором, является недействительною». Святейший Синод издал по этому поводу указ, в пункте втором которого говорилось: «Иеромонаха Илиодора, дерзнувшего нарушить правила церковные... по побуждениям личного раздражения, подвергнуть взысканию».
Примерно в то же время неблаговидные поступки саратовского епископа Гермогена — в миру Георгия Ефремовича Долганова — стали предметом скандального разбирательства Синода, который в своем решении назвал это довольно-таки мягко: «ослаблением церковной дисциплины». Тем же вердиктом Гермоген был отстранен от управления саратовской епархией. И лишь после того братьям Никитиным удалось добиться своей цели. Правда, их обязали строить не часовню, как намечалось ранее, а колокольню.
Нелишне хотя бы коротко познакомиться с некоторыми документами, представляющими познавательный интерес. Вот, скажем, смета «поставщиков двора их императорского величества товарищества И. Н. Олованишникова — художественная церковная утварь». Перечислено сорок семь предметов этой самой утвари, как, например, «дароносица серебряная 84 пробы, золоченая, среднего размера». Смета на общую сумму 7114 рублей.
Много счетов и от других торговых заведений подобного рода за поставленные хоругви, паникадила, кресты, жертвенники, подсвечники и тому подобное. А вот и еще одно любопытное соглашение, «составленное в Харькове 1904 года декабря 1 дня с итальянским подданным Виктором Фердинандовичем Саммавилла на устройство двух мраморных иконостасов, царских врат, диаконских дверей... а также надгробной плиты из белого итальянского мрамора». Названные скульптурные работы позволяют составить представление о богатом убранстве склепа.
Возведенная Никитиными колокольня не уцелела. Однако ее изображение дошло до нас на открытке из серии «Виды городов» дореволюционной России. Столп колокольни, встроенной в каменную монастырскую ограду, имел четыре ступенчатых яруса, нижний из которых представлял собой часовню и одновременно усыпальницу.
10
Взбираться по винтовой лестнице наверх дамы устрашились а предпочли обождать в монастырском садике.
Весь Саратов отсюда, с высоты, как на ладони. И Петр с Николаем, еще не отдышавшись, пустились вперебивку выискивать знакомые места; вертятся во все стороны, гомонят без умолку, не прочувствовали одно и уже переметнулись на другое. Смешки, переглядки, и как только хватает людей на этакое пустомельство! Аким вздыхает: разве за тем поднимался он сюда, под облака. Побыть одному — вот чего просит душа. Чтобы никем не отвлекаемо плыть по течению памяти, чтобы родной город — город его детства — сам напоминал о себе, сам рассказывал о том, что прошло, что было. Ведь здесь, почитай, каждая дорожка сызмальства исхожена вдоль и поперек. Увиденные отсюда, с этой точки, знакомые места вызвали в его сердце нестерпимую тоску по молодости... В последнее время все чаще и чаще возвращался он памятью к событиям тех лет...
Свежий ветер, посвистывая и шурша, знобко холодит шею и щеки, забирается под рубаху. Аким Никитин перегнулся через перила — каким букашечным кажется отсюда все. Даже автомобиль, ожидающий их у ограды, не больше сигарного коробка... Куда ни кинь взор — сверкают, горят маковки храмов. Аким продвинулся взглядом в глубину монастырского сада. И вдруг перед ним всплыло то самое утро 13 июля, солнечное, но не знойное, и литургия здесь же в Спасо-Преображенском монастыре, и стройное пение хора, такое проникновенное, что заходилось сердце... А после того — торжественная закладка этой вот колокольни, сооруженной в Юлину память, в годовщину ее кончины...
На глаза размягченно настроенного Акима Никитина навернулись слезы, и горло сдавило, и подбородок задрожал, как у отца в последние годы жизни... Но он сдержался и стал думать о другом...
Все трое увидели — к храму приближается похоронная процессия. Петр изрек, покачивая головой: «Минус еще один...» Да, уходят люди. Как много близких потеряли и они: отец, Юлия, Лентовский, Зотов, а недавно Дуров... Еще не успела порасти травой могила. А ведь сам же любил повторять: «Некоторые полагают, будто их жизнь как цирковая программа в трех отделениях: кончится одно, начнется другое. Глубочайшая ошибка, жизнь человеческая всего лишь в одном отделении...»
А где же Печальная улица? Да вон же она, вон... Дом хозяйский стоит, а флигеля уже нет... В какую бы сторону ни поворачивался вознесшийся к облакам патриарх цирка, его снова и снова тянуло вглядеться в ту улицу, где прошли их детские годы, тягостные, словно кошмарный сон... Вот он, исток их карьеры, откуда начинались его Москва, Берлин, Париж, Будапешт, Варшава...
— Ну что, разлюбезный Аким Александрович, не пора ли? — перебил его мысли брат.— Ну, как знаешь, как знаешь... А я и Ника сыты... Ауфвидерзейн... Не задерживайся зря. Наши, поди, уж заждались. Да и ветрено...
Аким с облегчением проводил глазами спускающихся по лестнице. И тотчас на душе сделалось легко-легко, и пришла ясность мышления, и память свободно скользила тропинками прошлого, нигде не задерживаясь и не углубляясь, избегая теневой стороны, а только все по светлой, по солнечной. И что особенно хорошо — не нужно напрягаться и додумывать мысли до конца.
В спокойном уединении, отрешенный от всего житейски мелочного, думами он был устремлен в будущее, как и взор его, направленный вдаль, туда, вверх по волжскому течению за Соколову гору, что мутнела в горячем мреющем воздухе.
Совсем близко, почти под ним, Митрофаниевская площадь, с которой столько связано. Именно здесь более всего любил он ставить цирк. И нынешний — вот он на площади — лежит, словно каравай на столе. По совести говоря, до чего же убогое строение! И как ты его ни латай, как ни приукрашивай ковровыми дорожками, времянка, она и есть времянка... Но ничего, ничего, недолго уже... Год-другой, и возведем на радость землякам настоящий, не хуже московского. Уже и контракт заключен. И арендован участок не временно, как прежде, а в «долгосрочное пользование». Все честь по чести! Документ этот он знает наизусть. «Городское место на Митрофаниевской площади, по линии Ильинской улицы 16 сажен и в глубь площади — 20 сажен, а всего — 320 квадратных сажен». Арендное содержание оформлено на имя матери — так меньше налога платить. В новом здании запроектирован глубокий бассейн для водяных феерий. Предусмотрено все до мелочей. Поскольку в цирке будут «даваемы подводные представления, то выпускаемая из резервуаров вода должна проходить по лункам улиц мимо тротуаров...».
Услужливое воображение явило ему этот будущий дворец с огромным куполом, крытым цинковым листом, который ярко серебрится на солнце. А рядом — уже купленный для себя дом...
С той же поразительной зоркостью, с какой орлы замечают из-под небес на земле даже крошечного мышонка, Акиму Никитину виделось отсюда сверху его прошлое — далекое и близкое. Неожиданно для себя он воспроизвел в памяти чувство радостного открытия, которое осенило его на днях на воскресном утреннике в своем московском цирке.