В таком вот «блатном прикиде», с прическами «под битла» их собиралось человек тридцать. Не танцевать, нет - танцевать они не умели - просто так, покуражиться.
- Эта баба моя! - заявлял главный авторитет, указуя перстом вглубь ажурной деревянной ограды.
- А это - моя! - ставил вешку тот, что рангом пониже.
И далее - по нисходящей.
Играла музыка. Мерцали огни. Девчонки в вечерних мини откровенно стреляли глазками. Не знали, наивные, что их давно поделили. Мы, честно признаться, догадывались. Потому, что в своих городах, на таких же танцульках, и сами вели себя соответственно.
Кавалеры в мятых костюмчиках чесали в затылках: «и пригласил бы - да чревато!» Кружились редкие пары. А за внешним периметром этого действа по кругу пускалась бутылка, вторая, третья...
- Глунька, ты слышишь, Глунька? - раздавался в кустах сдавленный шепот, - там бабу твою приезжий хмырило выгуливает!
- Это мы щас! Хлопцы, за мной!
Какой-нибудь Витька Глушков, а в просторечии Глунька, идет, распаляя себя. Он ведь в душе рисовал совсем другую картину. Вот выйдет городская красавица за ограду, по малой нужде. Увидит его и сразу же влюбится. «Что ж ты такой красивый ко мне не подходишь? Я давно такого искала!» - скажет она. Возьмет его нежно под руку, доведет до ближайшей рощи... и даст! Витька даже уверен, если б ни этот «хмырило, так бы оно и было!
- А ну-ка пойдем, выйдем! - рычит он в лицо врагу, когда утихает музыка.
Глунька уверен в своей безнаказанности, он знает, за жертву никто не заступится. Ребят на турбазе более двух сотен, но все они не бойцы. У каждого свой интерес, нет даже такого понятия, как «свой». А местных всего-то человек тридцать, но все они сжаты в единый кулак. Знает об этом и бедный «хмырило». С показною бравадой он покорно идет на расправу. Понятное дело, страшно! Никому не охота получать в дыню. Но гораздо страшнее публично прослыть трусом.
Попал под такую раздачу и я. Споткнулся на ровном месте. А все «белый танец», будь он неладен! Подкатила ко мне стройненькая девчушка - совсем еще кнопка, и дернула за рукав:
- Разрешите вас пригласить?
Хотел, было, я отвертеться, отнекаться, отшутиться, или просто послать подальше. Да на беду свою глянул в ее глаза... и (мама моя!)... пропал!
Очнулся уже за оградой. Весь чумной, в голове не стихает музыка, а в душе... а в душе - только она!
- Ты че, не понял? Закурить, говорю, дай! - трое с боков наседают.
- Не курит он! - спокойный голос Григора из-за спины.
И откуда он только взялся? Вроде стоял в стороне, не должен был ничего видеть? Теперь и ему попадет! А за Гришкой - моя ясноглазая «кнопка». Как же ее зовут? Спросил или нет? Вот отчаянная!
- Отстаньте от человека! Оставьте его в покое!
Подошли еще несколько местных. Застыли в ожидании крови.
- Ну, гони тогда двадцать копеек!
- Полтинник устроит? - Гришка спокойно достал монету, подбросил ее на ладони.
Она легла чуть ниже фаланг.
Большим пальцем той же руки он надавил на реверс с гербом, как бы намереваясь скрутить дулю. Легонько, без особых усилий. И, к всеобщему изумлению, она у него получилась. Исковерканная железка, бывшая когда-то полтинником, упала к ногам просителя.
Драки не было. В подростковой среде всегда уважают силу и нас отпустили с предложением мира и дружбы.
- Ну, ты даешь! - только и вымолвил я, когда мы остались одни.
- Это результат тренировок, - без всякой рисовки ответил Григор. - я ведь беру вертикаль без страховки, на одних только цырлах («на цырлах» - значит, на пальцах), а тебе кто мешает?
Работай! Ты знаешь, мне почему-то кажется, что мы с тобой еще встретимся на какой-нибудь горной вершине.
Потом мы с Наташкой подрались. Она порывалась закрыть Гришке глаза, а я не давал.
- Не дури! - сказал командир, - примета уж очень хреновая. Если покойник смотрит - кого-нибудь с собой заберет. Выпей лучше вместо него... на посошок.
Так он, получается, умер?! Вот такая она, жизнь. А я не успел спросить: как там, дела за гранью, имя которой смерть?
- Когда-нибудь сам узнаешь...
Кто это сказал? Я до сих пор не понял.
Мы сдали Гришку в медбат. Я вложил в его руку бумажку с домашним адресом. Покопавшись в памяти, дописал: «Циале Григорьевне Головиной». Не глядя, сорвал с себя какую-то железяку и повесил Гришке на грудь. Это и все, что я успел для него сделать. Времечко поджимало.