– Тогда придержи свой пыл в следующий раз, когда захочешь меня обвинить в чем-то.
Шаг до окна. Ветер в лицо. Сушит слёзы. Залпом три глотка.
- Ты ведешь себя, как ревнивая дура, Филатова! Я тебе ничего не обещал и ничего тебе такого не говорил. Поиграли и хватит. Не нужны тебе такие проблемы. Пойми.
- А меня спросить ты не хотел? Что я хочу, в конце концов?
- Я себя лучше знаю. И сейчас мне нечего тебе дать.
- А я прошу чего-то? Просто… просто рядом чтобы… был, наверное, и все.
Ноги не держат.
- Ты страшный человек, Вить…
- Да нет. Это жизнь вокруг нас страшная.
Страшная… Несправедливая. Забрала самое близкое. Дорогое. Душу вырвала.
- Ну как тебе варианты? Вроде ничего…
- У меня есть другой.
- Какой?
- Живи у меня.
Глаза. Её глаза. Золотистые, словно солнце на закате. В них всегда было видно всё. Особенно любовь. Море нерастраченной любви. Даже в те минуты, когда кровь растекалась по ее телу, в глазах растекалась нежность к нему. Она еще видела. Чувствовала. Но бороться уже не могла.
- Ты мне сейчас предложение делаешь?
- Ну да, именно.
- Предложение руки и сердца?
- И прочих органов бонусом, Филатова. Да.
Ноги подкосились. Тело сползло рядом с кроватью. Голова запрокинулась на холодное покрывало. Запах. В комнате витал тонкий цветочный запах её духов.
- Ты купил мне свадебное платье?
- Да, нравится?
- Очень красивое…
Вскочил. Распахнул шкаф. Даже в свете палящих в покрытую мраком спальню фонарей белоснежное платье переливалось и светилось так же, как светились в день свадьбы её счастливые глаза. Сжал мертвой хваткой молочную ткань и дернул с вешалки. Отекшее, серое лицо уткнулось в бисер на алебастровом корсете.
- Я думаю, что никакой такой жизни вообще нет. И всё это какая-то нелепая игра, в которую мы все играем. И делаем вид, что это важно и нужно…
Жизни нет. Её вообще нет без неё.
- Виктор Павлович, у вас сын родился. Поздравляю!
Сын. Юрка. Малыш. Она никогда не увидит, как ребенок взрослеет. Теперь отцу предстоит жить за двоих. Любить за двоих.
– Потерпи, моя девочка, скоро у нас будет всё. И ты никогда больше не будешь ни о чем волноваться… Потерпи…
Терпела. Всегда терпела. И ни черта хорошего не дождалась.
- Ненавижу! – прорывалось сквозь всхлипы. – Ненавижу тебя! Дай мне время от тебя вылечиться. Ты – болезнь, но это пройдет. Только не приходи больше, пожалуйста, пожалуйста… никогда!
Виски словно пронзили раскаленные гвозди. Основательно. До самого мозга. Может быть, если бы они оставили тогда бы всё, как есть, не случилось бы этого ужаса?
– Витя, я люблю тебя… Люблю, – ее горячее дыхание прожигало кожу даже сквозь ткань темной рубашки. – Больше жизни!
– Чтобы сказать об этом, обо всём, что я чувствую, знаешь, какие слова нужны? Святые. Где их взять?
Нет. Они не могли иначе. По-другому. С другими. Никогда. Им суждено было быть вместе. Жизнь, эта сука коварная, вновь и вновь сводила их вместе. Чтобы разлучить навсегда.
- Я с тобой, Женька… Не бойся ничего.
- Я завтра с тобой поеду, не против?
- Завтра там такая суматоха будет, все на нервяках. Зачем оно тебе?
Кретин! Надо было стоять до последнего. Не соглашаться. Кулаки с недюжинной злостью и силой врезались в шкаф. Фанера хрустнула. Не легче.
– Вить… У нас, кажется, маленький будет…
- Пчёлкина, – ее лицо снова попало в плен его ласковых рук, а затем на губах запечатался крепкий, теплый поцелуй, – я тебя обожаю.
Последние слова. Их последние слова. Оставалось теперь снова и снова прокручивать их в голове. Но боль жгла сильнее. Еще сильнее. И еще сильнее, до невозможности. Он ребенка ждала… Его ребенка. Его женщина ждала его ребенка!
Пчёлкин закрыл глаза, снова представляя образ Жени. Слёзы навернулись даже под закрытыми веками, и контуры видения начали расплываться. Сердце стучало где-то в горле и запястьях. Дрожащие руки вжались в лицо.
В груди запульсировала ноющая боль, разливаясь по телу жутким, невыносимым бессилием. Горло перехватило невидимой когтистой лапой, мешающей дышать.
Мужчина согнулся пополам и сполз на мягкий ковер около постели. Боль переросла во что-то физически ощутимое, скрутившее узлом все органы. Крепкие пальцы потонули в светлом ворсе, сжимая его с каждой секундой всё крепче и крепче…
Проснулся Пчёлкин в том же положении. Трель звонка слышалась будто сквозь вакуум, но очень настойчиво. Шатаясь, мужчина медленно добрался до коридора и распахнул дверь. На пороге стоял Белов.
- Твою мать… – выдохнул он, с облегчением припав к косяку. – Я уже подумал…
- Что я сдох? – осипшим голосом прохрипел Витя. – Не дождетесь.
- Дурак, – Саша перешагнул порог, бегло огляделся. – Что не открывал?
- Спал.
Пчёлкин на ватных ногах прошел в кухню. На полную мощность открыл кран, плеснул воду в чашку, в которой еще виднелись остатки кофе, залпом осушил ее и подставил под струю голову. Белый медленно опустился на стул и потерянным взглядом уставился в спину друга.
- Дыру протрёшь.
Саша закусил щеки.
- Где Юрка?
- У моих.
- Иди оденься, – мягко попросил Саша, разглядывая плиточный пол под ногами. – Нам нужно многое сделать…
Через час они вдвоем сидели в гостиной Филатовых. Витя старался вообще не глядеть по сторонам квартиры, где каждый уголок хранил память о жене. Ольга Николаевна с застывшей каменной маской поставила на стол блестящий поднос с тремя чашками.
- Тёть Оль, эта? – Саша указал на серую коробку на антресолях.
- Она, – кивнула женщина.
Белов смахнул пыль с картонной крышки и поставил увесистую коробку на край журнального стола. Филатова аккуратно извлекла из нее несколько альбомов – бархатных, прямоугольных.
- Здесь ей пятнадцать, – Ольга Николаевна бережно провела подушечками пальцев по черно-белому снимку. Женька была изображена по пояс, в белой расшитой рубашке. Остренький подбородок чуть вздернут, глаза смотрят вдаль – и в них ясность и ожидание светлого будущего.
Затем женщина взяла еще несколько фотографий – с выпускного, где девушка, обвив за пояс стоящих по обе стороны от нее Валеру и Витю, смеялась; с дня рождения в восемнадцать лет – с охапкой огромных букетов цветов; в институте на широкой лестнице. И везде – улыбка.
- Витюш, – Филатова погладила зятя по предплечью, уткнулась хлюпающим носом в напряженное плечо, – выбери сам…
Пчёлкин размешал ладонью стопку снимков и наткнулся на глаза. Любимые золотистые глаза. Они глядели прямо в душу – без упрека, без обиды, без боли. Выудил фото. Женя, улыбаясь одним взглядом, сидела на ограде их любимой старой беседки. Солнечные лучи играли в ее густых, кудрявых волосах. Тепло от фотографии было явственно ощущаемо.
- Эта.
Саша согласно кивнул следом за Филатовой. И повисла тишина, от которой можно оглохнуть. Странное сравнение, ведь многие считают, что от неё не глохнут. Просто случай не тот.
- Я не знаю, как потом рассказать об этом Валерке… – сдавленно пробормотала Ольга Николаевна. – Простит ли он когда-нибудь, что даже не смог попрощаться…
Вечером Витя и Саша поехали в морг. Посредине просторного, светлого помещения, залитого холодным белым светом, стоял открытый гроб. За ним, у стены, – прислонена крышка с позолоченным крестом. Двое из охраны остановились у дверей. Друзья переступили порог и застыли. Каждый боялся подойти. Это показалось таким противоестественным, что ноги просто отказывались идти. Первым сделал шаг Пчёлкин. Удары ботинок гулко отзывались эхом по комнате.
Женя лежала в гробу, будто спала, и казалось, она сейчас встанет, обнимет, и он сможет зарыться в ее волосы и забыть обо всём… На белом, фарфоровом лице застыло безмятежное выражение. Выбившийся локон покоился на бледной щеке. Пчёлкин очень осторожно коснулся этой пряди, темной и прямой, но по-прежнему шелковистой, как и при жизни, когда она была вьющейся и каштановой, и заложил ее за ухо жены. Мужчина был не в силах оторвать взгляда от Жени, чувствуя, как снова теряет почву под ногами. Крепкая мужская ладонь дрожа накрыла ледяные пальцы, и обручальные кольца соприкоснулись с глухим звоном.