— Зато теперь Лаварро задаст бал в вашу честь — мы сможем на славу повеселиться!
— О, да, дитя, ты ведь любительница графских балов, я помню…
Смущенная, Палома не ответила, не зная, как реагировать на эти слова: слишком уж двусмысленным было ее первое и последнее появление во дворце, две луны тому назад. И откуда затворница Лигейя могла узнать?..
— Грациан рассказал мне эту историю. Признаться, я смеялась, как безумная!
Вот если бы мне еще кто-нибудь объяснил смысл шутки,— мрачно подумала Палома. Но вслух сказала совсем другое:
— Грациан… Я беспокоюсь за него. Он рисковал вашей жизнью — так глупо, бездумно и ненужно! И он отталкивает от себя хороших, верных ему людей! Зачем?!
Лигейя поднялась с кресла, прошлась по комнате, затем присела рядом с Паломой и ласково взяла ее за руки.
— Ты так юна и наивна, дитя… Боги, мне кажется, я никогда не была такой… Дай слово, что не забудешь меня и станешь навещать во дворце: мне это так необходимо! Словно пьешь чистую воду…— Она помолчала.— Что же касается моего сына — мне трудно судить. Он так изменился за те годы, что мы не виделись с ним. Особенно, после этого увечья… Теперь он куда меньше похож на своего отца! Потому что если бы вся эта история случилась лет десять назад, я сказала бы с уверенностью, что по какой-то причине Грациан пожелал избавиться от меня — и намеренно устроил все именно так. Сейчас же… не знаю. Скорее всего, он просто не учел, на что способен Тусцелла. Хотя, возможно, он надеялся таким образом опознать изменника в графской семье… Жаль, что это не получилось!
Палома не могла поверить своим ушам.
— Избавиться от вас?! И вы так спокойно говорите об этом? Да он чудовище или человек?!
— Человек, конечно. И именно поэтому — чудовище. Как и каждый из нас. Ты не знаешь истории нашего рода, дитя, и это к лучшему. Хотя, возможно, когда-нибудь я расскажу тебе… Но пока довольно будет сказать лишь, что я не вижу в этом ничего особенного. Просто… каждый из нас всегда вел свою игру. Я сумела бы защитить себя, не сомневайся. Хотя в какой-то момент мне это опротивело — именно тогда, десять лет назад, я и стала затворницей. Так было проще…
— Все равно — я не понимаю!
И вновь графиня Лигейя улыбнулась своей мудрой, всепрощающей улыбкой.
— О, дитя! Просто нужно разделять суть человека, его намерения и поступки. Добрый человек способен желать зла другому — и поступить дурно. Точно также скверный человек может желать кому-то блага. Скажу больше, можно, желая другому добра, причинить ему зло, и наоборот…
Наемница в сомнении тряхнула головой.
— Это слишком сложно для меня!
— И ты права. Ибо на самом деле нет ни добрых, ни злых людей, равно как ни добрых, ни злых намерений или поступков!
— О, вы совсем запутали меня! Так что же тогда есть?!
Лигейя задумалась.
— Об этом тебе лучше всего, наверное, сказал бы твой друг киммериец. Есть холодные, безразличные боги на небесах. И человек — с его волей и страстями. Вот и все!
— Но Грациан! Вы оправдываете то, что он сделал… но зачем он оттолкнул Конана от себя? Ведь вы слышали, что рассказал северянин: Грациан, по сути, сам признал, что они с Гарбо обманули его. Теперь киммериец уезжает. Он сказал, что не станет даже прощаться с Месьором…
А ведь о таком друге тот мог только мечтать! Зачем он так поступил с ним?!
— Он поступил мудро,— отозвалась графиня суховато, но, заметив, что глаза Паломы наполнились слезами — ибо девушка никак не могла пережить, что двое самых близких ей людей расстаются едва ли не врагами,— смягчилась.— Грациан был связан клятвой, которую дал Гарбо, и потому не мог быть честен с киммерийцем. Но он сделал самую разумную вещь, которая только ему оставалась: открыто признался в этом. Северянин ценит прямоту превыше всего. И потому не станет держать зла на моего сына. А это важно — потому что в будущем им еще суждено повстречаться, и я не хочу, чтобы они стали противниками.
— Вам ведомо будущее? Лигейя рассмеялась.
— О, не смотри на меня так испуганно, я вовсе не ведьма и не гадалка! Сейчас Конан придет — я позвала его — и ты все узнаешь. Он обещал мне помочь…
…Словно только и дожидался этих ее слов, северянин появился в дверях. С собой он принес кувшин вина, а позади слуга, сгибаясь под тяжестью, тащил поднос, заваленный аппетитной снедью, фруктами и сладостями. Вид у слуги почему-то был испуганный — впрочем, Палома давно заметила, что зачастую киммериец действует на челядь таким странным образом. Как видно, им внушал ужас его зычный голос и суровые манеры.
По-хозяйски распоряжаясь, Конан уселся напротив женщин, велев слуге разлить вино и расставить угощение, тут же осушил бокал и с аппетитом принялся за еду.