— Максимушка, а Максимушка! слышишь, миленький, какой ветер-то начинается? — задумавши пустить змей, с ласковым вопросом приступали мы к кучеру Максиму, несколько приглуповатому, но необыкновенно добродушному мужику, охотно помогавшему нам во всех наших затеях.
Максим не сразу поддавался на наши ласковые речи, но предварительно ломался, чувствуя, что в нем заискивают.
— Ну, и пущай его! — коротко отрезывал он.
— Вот бы змей-то запустить? — как-то нерешительно пытали мы Максима.
Глупый кучер ломался еще более.
— А мне что? кому охота — запущай!
— Ты сердишься на нас, Максимушка?
Максим нарочно хмурился и молчал.
— Да-а? — настаиваем мы.
— Обнаковенно.
— За что?
— А за то… за хорошие ваши дела, — вот за что! — глядя в сторону, бормотал Максим.
— Разве я тебя обидел? Разве я тебя обидел? — приступал я к суровому Максиму, не чувствуя за собой никакой вины.
— А я? А я? — выступает за мною средний брат, Иван.
— Не об вас речь. Тут вас, обиждателев-то, прорва: кто обидел, тот схоронился, да и молчит.
Слова Максима попадают прямо в цель.
— Врешь, я тебя не обижал, — врешь, врешь! — с азартом выдвигается тогда вперед младший брат, Семен, худенький, маленький, с белыми, как лен волосами, ежом торчащими на голове.
— Как же не обиждал-то?
— Так и не обижал.
— Как же так?
— Да так. Не обижал, вот тебе и сказ. Не обижал, не обижал, не обижал!
Максим вместо ответа низко нагибается, спускает голенищу, долго что-то теребит свои широкие шаровары и наконец, оголивши ногу, показывает синяк.
— А это что? — торжественно произносит он.
— Врешь, это не я!
— Проси у него прощения, — советуем мы Семену.
— Вот еще!.. Буду я у какого-нибудь кучеришки поганого прощения просить, — держи карман!