Сам Гитлер позвонил ему по телефону.
– Да, мой фюрер! Готов, мой фюрер! - кричал генерал в трубку, и глаза его блестели, а усы топорщились.
И он пошел сеять смерть. И фельдфебель Гуго Шанце с ним. И генерала разорвало на куски. Хоронили сапоги да фуражку.
Нет, не надо было ему на войну идти. Да ведь это как угар. Норвегия, Франция, Бельгия… Наци забили его старые мозги своим мусором.
Чего это вспомнился вдруг генерал?
Нет, зло не может быть великим. Только добро. Только добро…
Без двух минут девять. Шанце ушел в свою клетушку. Закрыл дверь.
Два тонких провода тянутся от крышки щита под койку. Выдернуть - и ничего не случится. Ничего?… Господам офицерам подадут свиные отбивные с луком и жареным картофелем соломкой. Картофель будет вкусно хрустеть на крепких зубах. А потом они разъедутся и станут стрелять, мучать, вешать…
Нет, добро не может смириться со злом. Им не ужиться на одной земле… Раздался грохот. Каморку тряхнуло. Лампочка мигнула несколько раз и погасла. Что-то посыпалось на голову. Потолок валится?
Шанце машинально закрыл голову руками. По руке больно ударило. Рядом на кухне что-то падало, гремело, звенело, шипело.
Шанце оторвал руки от головы, присел на корточки и стал шарить в темноте. Вот они, провода. Он, не выпуская их из пальцев, шагнул к щиту, выдернул и начал сматывать в клубок. Провода надо убрать. Набегут ищейки. Он сунул клубок в.карман и вышел на кухню.
Света не было. Дверца плиты открылась, головешка вывалилась на пол и чадила. Под ногами захрустели обломки.
– Что случилось? - крикнул он.
Никто не ответил. Эсэсман куда-то подевался.
Шанце подковылял к плите. Она оказалась заваленной белыми обломками. В потолке зияла дыра, пересеченная железной рельсой.
Полено на полу дымило. Он подхватил его полотенцем, поднял над головой.
– Эй, кто-нибудь!
Из посудомоечной показался солдат.
– Это вы, господин фельдфебель?
– Кто ж еще, черт побери!
– На нас упала посуда. Кунцу расшибло голову. Что это было, господин фельдфебель?
– Это я сам бы хотел знать. Господи, боже мой! Потолок свалился на отбивные! Что я подам господам офицерам?
Надо куда-то деть проволоку. Мальчики из СД начинают с того, что выворачивают карманы. Уж он-то знает!
Как там фрау Гертруда? Жива ли?
– У Кунца вся голова в крови, - сказал перепуганный солдат.
– Перевяжи посудным полотенцем. И давай чистить плиту. Может, удастся спасти отбивные.
Шанце направился к входной двери, пнул ее ногой.
– Сидите?… Шнель, шнель!… На кухня есть авария!
Поварихи замерли с ножами в руках, и лица их были белее поварских колпаков.
Гертруда Иоганновна зашла в артистическую. Все должно быть, как всегда, как каждый вечер, никаких отклонений, никаких особенностей.
Танцовщицы вертелись перед зеркалом. Их осталось только четыре. Двух пришлось отправить обратно в Гамбург, к мамам.
– Готовы, девочки?
– Да, фрау Копф, - ответила рыжая. - Можно нам немножко порепетировать в коридоре?
– Идите. И не очень утомляйтесь. Сегодня вы должны станцевать, как никогда!
– Мы понимаем, фрау Копф. - Рыжая выскочила в коридор. За нею остальные.
Флич в белой манишке, черном фраке и лакированных туфлях стоял в углу комнаты, гонял на ладони медный пятак.
Федорович малиновым пятном рубахи выделялся на фоне окна.
Петра не было. Обычно он вертелся в артистической. Сейчас она его закрыла в номере. Никто не знает, чем обернется взрыв. Они все здесь, в артистической, могут погибнуть. Там, в номере, безопаснее. По крайней мере так ей казалось.
Она сцепила пальцы. Флич заметил, как они побелели. Это единственное, чем она выдала свое волнение.
Потом за стеной глухо зазвучал марш. И десяток глоток крикнули:
– Хайль!
Гертруда Иоганновна поняла, что открыли занавес.
– Хайль!
Сейчас солдат выключит рубильник.
Третье "Хайль!" слилось с грохотом.
Здание дрогнуло. На стене возле двери возникла трещина. С потолка посыпалась известка. Гертруде Иоганновне казалось, что сейчас рухнут стены. Она зажмурила глаза. Она готова ко всему.
Со звоном упала со стола "волшебная" ваза.
В коридоре закричала женщина.
Федоровича качнуло. Он выдавил локтем оконное стекло.
– Бомбят?
Ему никто не ответил. Комната была полна белой пыли.
– Все, - сказала Гертруда Иоганновна и открыла глаза. - Мы сейшас не уйдем. Не пропустят. Это не бомбят. Это взорвали ресторацию.
– Взорвали?… Кто?… - пробасил Федорович, понимая, что задал глупый вопрос.
– Мне надо идти туда. А ноги не слушают. Как наверху Петер?
– Я схожу, - Флич двинулся к двери.
– Нет. Сейшас опасно. Мы все потрясены и нишего не понимаем.
Штурмбанфюрер Гравес задыхался. Сверху наваливалось что-то тяжелое, расплющивало тело. Дышать нечем. В ушах звон, словно рядом непрерывно бьют и не могут разбить одну и ту же тарелку. Перед глазами вспыхивает радугой падающая с потолка люстра.
Он попробовал сбросить с себя давящую тяжесть. Сил не хватило. Тогда он стал выползать из-под нее медленно, сантиметр за сантиметром. И после каждого усилия падала, ярко вспыхивая, люстра. Наваждение!
Что же случилось?… Зиг!… Хайль!… Зиг!… Свет погас. Падает люстра. Перестанут когда-нибудь разбивать эту проклятую тарелку!
Он внезапно почувствовал озноб. Озноб начался где-то в желудке, быстро раскачал внутренности и вот уже колотит все тело, трясутся руки, плечи, голова, стучат зубы.
Гравес приподнялся на трясущихся руках. Придавлены только ноги. Темнота. В ней какое-то движение, огромное черное чудовище шевелится вокруг, хрипит, стонет, вскрикивает…
Два окна напротив слились в одно, рваное по краям и за ним тоже движение, туманный неверный свет.
Освободить ноги. На них давит что-то тяжелое, но мягкое.
Падает люстра. Слепит… Гравес закрывает глаза, свет становится розовым, но не исчезает. Он заслоняется от света ладонью.