– Второй, - сказал он прямо. - И тогда брак взял.
Начальница очень удивилась, что он вот так сразу сам сознался, что не первый раз выносит проволоку. Усмехнулась.
– Да ты отпетый! Как фамилия-то?
– Ефимов.
– Вот так, Ефимов. Судить бы тебя надо, но поскольку ты малолетка и сам признаешься, протокола составлять не буду. - Начальница сняла телефонную трубку, попросила комитет комсомола. - Товарищ Ладыжников? Начальник охраны вас беспокоит. Такое дело: тут кое-кто из комсомольцев завод растаскивает… По проволочке… Если все тащить будут, сами понимаете… Конкретно? А конкретно гражданин Ефимов. - Она закрыла трубку ладонью. - Ты из какого цеха?
– Из обмоточного.
– Из обмоточного Ефимов… Здесь… Хорошо. - Начальница положила трубку и посмотрела на Серегу строго. - Вот так. Иди в комитет комсомола к самому комсоргу. Понял?… Там и отвечай. И проволочку захвати. Похвастаешь.
Пришлось идти.
Комитет комсомола делил помещение с завкомом. Два одинаковых канцелярских стола, два одинаковых несгораемых шкафа, на стенах - похожие одна на другую диаграммы.
В комнате плавал махорочный дым. Это комсорг Ладыжников смолил очередную козью ножку. Он их скручивал одной левой, правую кисть потерял в боях под Москвой. Маленькую цигарку ему было не скрутить, не привык еще. А попросить кого-нибудь - стеснялся. Дым от его козьей ножки валил, как из трубы паровоза. Рядом с ним две девушки старательно рисовали что-то на листе оберточной бумаги.
Серега остановился в дверях.
– Заходи, чего стоишь, - окликнул Ладыжников. - С чем пришел?
Серега подошел к столу и молча выложил моточек проволоки.
– Ну и что? - не понял Ладыжников.
– Звонили, - скучно сказал Серега.
– Ага, ты - Ефимов из обмоточного.
Серега кивнул.
Комсорг повертел в руке моточек. Пожал плечами.
– Зачем тебе это?
– Брак, - сказал Серега, - на полу валяется. А я катушку для приемника намотать хотел.
– Для какого? - спросил Ладыжников.
– Детекторного. Лампы где достанешь?
Комсорг посмотрел на него с любопытством. Девушки хихикнули.
– И ничего смешного, - сказал Серега.
– Это точно. Ничего смешного. Радио увлекаешься?
– Еще со школы. У меня и прозвище - Эдисон.
– Ну да?… - удивился Ладыжников. - Погоди-ка, - он открыл ящик стола, извлек оттуда папку, придавил ее культей к столу, чтобы не ерзала, перелистал несколько страничек. - Вот приказ тут: "Премировать Ефимова С. за рацпредложение - дополнительный ручной привод". Не про тебя?
– Ну…
– Ефимов, Ефимов, ну что с тобой делать?
– А ничего, - вздохнул Серега. - Домой пойду.
– Ты больше сам ничего не бери. Хоть и брак. На заводе порядок должен быть. А уж если чего понадобится - попроси. Что, тебе начальник цеха куска проволоки не даст для дела?
– Больше не возьму.
– То-то… Слушай, Ефимов, у девчат во втором общежитии радио не работает. Может, починишь, раз ты любитель?
– Не знаю.
– А ты сходи. Прямо к коменданту. Скажи - Ладыжников прислал.
– Ладно.
Радио он починил. Там и делать-то было нечего. Прозвонил - обыкновенный обрыв. Потом принес Ладыжникову в комитет детекторный приемник, Москву слушать. Потом его послали на курсы радистов Осоавиахима, раз он любитель. Потом подал заявление в военкомат, прибавил себе два года. Проверять не стали, ростом и обличьем он выглядел старше своих лет…
И когда ж перестанет сниться эта проклятая проволока!
Скомандовали подъем. Ребята быстро и бесшумно поднялись. Майор еще раз проверил вещмешки. У Вали вытащил духи. И где она их только раздобыла?
– Излишняя роскошь, товарищ. Откуда у простой деревенской девчонки такая городская вещь? А?
А может, ее и не Валя вовсе зовут. Вот он теперь не Ефимов, а Николаев или попросту Эдисон.
Линия фронта представлялась Сереге очень грохочущей, вздыбленной снарядами, пропахшей пороховым дымом. А была черная густая тишина, и только изредка распарывали ее красные и зеленые светлячки трассирующих пуль. Они появлялись из темноты и исчезали в темноте, словно крохотные кометы.
Майор и старший лейтенант Лужин распрощались с ребятами. Трое разведчиков повели штатских в темноту. Шли долго и молча. Потом разведчики остановились.
– Ну вот. Теперь топайте по компасу. На запад. Чем дальше уйдете до рассвета - тем лучше.
Серегу так и подмывало спросить: а где же линия фронта? Но спрашивать было глупо, и он смолчал.
Осень подступила незаметно. Все чаще и чаще хмурое небо опрокидывалось на берлинские крыши дождями. Панели и мостовые тускло блестели. Пузырились мелкие серые лужи. Глухо журчала вода в решетках водосточных люков. На улицах черными поганками вырастали зонтики над головами прохожих. Но было еще тепло, и Павел щеголял в светлом габардиновом плаще и такой же кепке. Их выбрала фрау Анна-Мария в магазине готового платья, что за сквером.
Матильда убралась в пансионат фрау Фогт и приезжала только по субботним вечерам.
Павел начал ходить в школу. Доктор Доппель подарил ему портфель, большой, черный, с латунными застежками и серебряной монограммой - переплетенными двумя "Д". В нем Павел носил учебники, тетради и непременный завтрак - два тоненьких ломтика хлеба, намазанных маргарином и яблочным джемом.
По поводу монограммы было в классе много острот.
– Дубовая дубина!
– Действительно дурак!
Павел притворился тупицей и спокойно разъяснил:
– Два "Д" - значит "доктор Доппель". Он отдал мне свой портфель.
– А собственного у тебя нету? С чем же ты ходил в школу раньше?
– Он истрепался, - выкрутился Павел. Не объяснять же, что у них с братом был один портфель на двоих и они прекрасно обходились, нося его по очереди. - Изодрался. Мы играли им в футбол, вместо мяча.
Тотчас кто-то подхватил портфель, бросил на пол, чья-то нога ударила по нему. Портфель заскользил по полу и шмякнулся в стену под грифельной доской.
Вообще-то школа была похожа на все школы, в которых он учился, - тот же гвалт на переменках, мелкие стычки, возня. И все же она была другой. Где-то в глубине, почти не вырываясь на поверхность, шла необычная странная жизнь, которую Павел пытался понять, но не мог.