Гертруда Иоганновна открывала глаза, громко и торопливо звала Петера. Ей казалось, что она долго отсутствовала и с мальчиком что-нибудь случилось.
Но Петр сидел возле кровати на низеньком круглом пуфике, а у ног его лежал Киндер.
– Я здесь, мама.
Киндер подымал голову и смотрел на хозяйку преданными добрыми глазами: я тоже здесь, прикажи, я потыкаюсь в тебя носом, или завалюсь на спину, или похожу на задних лапах. Хвост его ласково постукивал по ковру.
Гертруда Иоганновна улыбалась в ответ неуверенно.
– Никто не приходил?
Голос тоже неуверенный, слабый, будто болит горло.
– Нет, мама. Никто.
Она и не ждала никого. Ей никто не нужен. Никто и ничто. Только покой, вот так лежать, не думать… Нет, неправда. Она ждет Флича. Она ничего не знает о нем. Ей никто ничего не говорит, а она боится спросить.
Через несколько дней Гертруда Иоганновна поднялась с постели, но все еще чувствовала предательскую слабость. Она рада была, что никто ее не тревожил, служба безопасности оставила в покое. Несколько раз по телефону звонил Витенберг. Вежливо справлялся о ее здоровье, спрашивал, не надо ли чего? Предлагал прислать врача. Она объясняла ему, что не больна и врач не нужен. Она просто устала и перенервничала. Такое несчастье! Каждый раз ее подмывало спросить, что с Фличем и Федоровичем? Но она не решалась. Вот если бы начали восстанавливать разрушенный ресторан, она бы спросила, где ее артисты. Ведь надо репетировать. Два оркестранта лежали в госпитале, остальные вернулись в свои части. Собрать их просто. Танцовщиц отправили в Гамбург после долгих допросов.
Мысль о восстановлении ресторана связалась с мыслью о возможности вызволить Флича и Федоровича и стала навязчивой.
Гертруда Иоганновна ходила по гостинице с блокнотом в руке, высматривала, где что повреждено. Ее сопровождал Петр. Он ни за что не хотел отпускать маму одну, даже в коридор. И брал с собой Киндера на поводке. Уж они с Киндером защитят ее в случае надобности. Жаль, пистолета нету!
Постояльцы смотрели на маленькую бледную женщину и идущих рядом долговязого паренька и серую лохматую собаку с почтительным удивлением. Кто не видел раньше хозяйку гостиницы, знал о ней понаслышке. Офицеры лихо козыряли, штатские кланялись. Она снисходительно и строго кивала в ответ.
Постепенно к ней возвращалось спокойствие, а с ним и способность трезво размышлять.
Она обошла верхние этажи. Потом спустилась вниз, на кухню. Шанце показал ей дырку в потолке, прикрытую сверху досками, горку известки и битой посуды во дворе. Возле двери посудомоечной стояла Злата. Девочка показалась Гертруде Иоганновне похудевшей и измученной. В синих глазах таилась печаль.
Гертруда Иоганновна остановилась возле нее.
– Ты здорова?
– Да, фрау.
– Много работы?
– Нет, фрау.
Шанце улыбнулся.
– Она есть… ростот в наверх…
– Растет, - поправил Петр.
– Растет, - повторил Шанце.
Гертруда Иоганновна рассмеялась.
– Расти, синеглазка.
Злату допросили на следующий день после взрыва. Девочка оказалась напуганной и тупой, ничего не знала, ничего не понимала, и ее отпустили. Пусть себе моет посуду!
Накануне к ней пришел Василь Ржавый, привел маленькую Катерину.
– Такое дело, Крольчиха. Ухожу я. В лес.
– Зачем в ле-ес? - протянула Катерина капризно. - И я хочу в ле-ес.
– Дрова запасать, - сказал Василь, присев перед девочкой на корточки. - А дрова большие, целые деревья. Упадет, тебя придавить может. Нельзя тебе в лес. Ты вот со Златой побудешь, а я скоро возвернусь. Ты ведь Злату любишь?
– Люблю-у, - Катерина потянулась к Злате.
Та подняла девочку.
– Ох и тяжелая ты стала! Пойдем, я тебя уложу.
– Погоди, Злата. Времени нет, - остановил ее Василь.
Злата догадалась, что он хочет сказать ей что-то, но не может при Катерине.
– Сходи-ка, Катюня, на кухню. Там в столе, в ящике - сухарики.
Катерина сделала большие глаза.
– Можно погрызть?
– Можно.
Девочка убежала на кухню.
– Я совсем ухожу, - сказал Василь.
– Как совсем? - удивилась Злата.
– В партизаны. Нельзя мне больше здесь оставаться. Захаренок мастерскую закрыл. Взорвали мы твой ресторан.
– Взорвали?
– А ты думала! Вот Катьку некуда девать. В лес не возьмешь. Пускай у тебя побудет.
– Хорошо.
– А ты завтра иди на работу как ни в чем не бывало. Чего они тебе сделать могут?
– Хорошо.
Василь смотрел в ее удивительные синие глаза и слышал биение собственного сердца. Ему казалось: оно так стучит, что и Злата слышит. И от мысли этой деревенел. Он облизнул сухие губы:
– Катерину береги.
Внезапно глаза его потемнели, Злата увидела в них необычную твердость, исчезло шальное мальчишество, и смотрит на нее не Васька Ржавый, с которым плавала взапуски на речке, которого можно было треснуть по шее запросто, Ржавый, который ловко играл в перышки на уроках и старательно списывал домашние задания из ее тетрадки, а другой Василь Долевич, новый, которого и Ржавым не назовешь. Она не могла бы утверждать с уверенностью, что тот Васька лучше нынешнего Василя. Они оба стали неотъемлемой частью ее жизни. Рядом с ним она чувствовала себя спокойно, он был надежным, прочным. Вот уйдет в лес, к партизанам, а как же без него? Неожиданно она поймала себя на том, что ей хочется плакать. Еще чего!…
– И себя береги, - строго сказал Василь.
Они стояли и смотрели друг на друга и не знали, что сказать. Слова теснились в голове, а на язык не лезли. Может, и не нужны они, слова-то?
Злата вспомнила, как в самом начале войны в сад, где возле "пушкинской" скамейки собрались Великие Вожди, пришла Гертруда Иоганновна за близнецами. И когда они уходили, Злата поцеловала Павла и Петра. Василь тогда фыркнул: вот еще, нежности! А она сказала ему: "Ты будешь уходить, я и тебя поцелую…"
– Василь! - произнесла она внезапно осевшим голосом.
Он услышал боль, и нежность, и тревогу. Он понял ее, шагнул решительно, обнял и поцеловал теплые мягкие губы, потом глаза, которые оказались солоноватыми, и лоб, и щеки, и снова губы.