Он сидел на дне окопа, прижав к груди автомат, и думал о своей несчастной судьбе. Все напрасно! Колечки, подстаканники, шерстяные платки - все осталось в казарме, в чемодане. Ах, почему он не послушался Ганса, не отправил, как тот, посылку домой. А теперь вот и добро пропадет, и его шлепнут. Непременно шлепнут. Сбежать бы из этого окопа!… А как? Сзади - полевая жандармерия, эсэсовцы. Стреляют не хуже русских… Господи, господи, баварский мой боже, покровитель пива и свиных колбасок! Не допусти!…
– Ганс, как думаешь, нас прихлопнут? - у Кляйнфингера побелели губы, нос и даже глаза.
– Очень могут, - философски произнес Ганс, друг и напарник. - Конечно, если высовываться из окопа.
– А мина?
– Мина может попасть и в соседа, - также философски произнес Ганс и покосился на незнакомого фельдфебеля. Не даст ли в зубы за такие слова? Мина-то еще где, а фельдфебель и зубы - вон они.
Ну и ручища у фельдфебеля, не дай бог приложит. А нос - на двоих рос, одному достался. Нет, Ганс не верил, что его убьют. Как это вдруг, ни с того ни с сего его убьют и будет он лежать в этом грязном заплеванном окопе?
И Кляйнфингер в глубине души надеялся остаться в живых. Но не мог совладать со страхом.
– Где-то я тебя видел, - сказал фельдфебель, взглянув на Кляйнфингера.
– Ефрейтор Кляйнфингер, господин фельдфебель, - произнес тот слабым голосом.
– А-а… Помнишь, на станции я мальчишку у тебя отобрал?
– Так точно, господин фельдфебель.
– Что ж не пришел выпить кружечку?
– Служба, господин фельдфебель. Как думаете, скоро они пойдут?
– Пойдут, - кивнул Шанце.
Кляйнфингер посмотрел на свои грязные руки.
– Хоть бы руку не оторвало!
Видел он одного с оторванными руками. Чем Эльзу обнимать?
Кляйнфингера бил озноб.
– Раньше я у генерала служил. Так того снарядом на куски разорвало. Хоронили фуражку да сапоги, - сказал Шанце.
– В Индию надо было идти, в Индию… - пробормотал Кляйнфингер, как заклинание.
– В любой стране убьют. Дома надо сидеть, - откликнулся Шанце.
– До-ома… - протяжно сказал Кляйнфингер и увидел Эльзу. Она протягивала ему кружку пива, белая пена стекала по желтому прозрачному боку. И светило солнце. И Эльза улыбалась. Протяни руку - и пей. И Кляйнфингер понял, что он хочет домой. Прочь отсюда, из этих окопов с этой чужой земли. Прочь!…
Он даже привстал, словно собрался двинуться домой.
– Сиди, шлепнут, - сказал Ганс.
Прибежал взводный, пригибаясь.
– Держаться до последнего, ребята! Приказ. Фюрер помнит о нас. С нами бог!
"Где ты, господи мой баварский?" - с тоской подумал Кляйнфингер. В лесочке, против которого были отрыты окопы, началось какое-то движение. Прекратилась стрельба. И громкий голос произнес оттуда:
– Немецкие солдаты! Город окружен советскими войсками. Ваши командиры обманывают вас. Вы - обречены. Советское командование предлагает вам сдаться. Выходите из окопов и складывайте оружие. Всем сдавшимся добровольно Советское командование гарантирует жизнь.
"Жизнь… жизнь… жизнь", - забилось в мозгу у ефрейтора Кляйнфингера.
– Даем вам на размышление десять минут.
И что-то затикало там, в лесочке, словно часы стали отсчитывать время.
– Красная пропаганда, ребята! - крикнул взводный. - Они вас перебьют, как цыплят. Держаться до конца! До победы! Хайль Гитлер!
"Несчастные, - подумал Шанце. - Несчастные… Во имя чего? Во имя великой Германии они полягут здесь? Они нужны ей живые, той Германии, которая будет, когда уничтожат фашизм. Когда сорвут с глаз нации коричневую повязку. Несчастные!"
Шанце повернул голову и посмотрел на солдат.
В окопе было тихо.
– А ведь они говорят правду, - сказал он.
– Они убивают пленных! - крикнул взводный.
– Вы были в плену? - спросил Шанце громко.
– Солдаты фюрера не сдаются!
– Значит, не были… А говорите… Лично я не хочу умирать. Хотя уже достаточно пожил на свете. И ефрейтор не хочет. По глазам видать. И его сосед. И другие.
– Вы не в своем уме, фельдфебель! - крикнул взводный. - Я буду стрелять!
"Кто-то должен бросить оружие первым. И тогда они тоже бросят оружие. И сохранят жизнь. И может быть, потом хоть как-то загладят зло, которое мы причиняем! Хоть попытаются загладить зло. Иначе мы погибнем, как нация". Фельдфебель Шанце поднялся в окопе, длинный, в перепачканной глиной шинели. Нос свисал на подбородок. Он казался тощей ощипанной птицей.
Он поднялся на бруствер. Бросил на землю автомат и пошел, прихрамывая, к леску.
И тогда взводный выстрелил в тощую согнутую спину.
Шанце взмахнул руками, обернулся и сказал:
– Я знал, что эта свинья выстрелит…
И упал, раскинув длинные руки.
И не слышал второго выстрела, не видел, как покачнулся и сполз на дно окопа взводный. Не видел, как из окопов полезли солдаты, как бросали оружие в кучу и шли редкой цепочкой к лесу.
"Жить… жить… жить… - билось в обезумевшем мозгу Кляйнфингера. Он шел к лесу, все ускоряя шаги. - Жить… жить… жить".
Прямо перед зеленой стеной стояла Эльза и протягивала кружку пива. И пена стекала по желтому стеклянному боку.
Разведчики Алексея Павловича и подрывники лейтенанта Каруселина просачивались в город под одному, по двое. Ночью, задворками, огородами.
Каруселин взял себе в напарники Петра. Он мог выбрать и поопытней и посноровистей, среди подрывников были люди отчаянные, хоть к самому Гитлеру в бункер - глазом не моргнут! И все же он взял Петра. Паренек нравился ему своей восприимчивостью, приспособляемостью, что ли. Нет, он не приспосабливался к людям, не тянулся перед начальством, не улыбался поварихе, чтобы положила в котелок побольше, не просился на задания, чтобы выказать храбрость. Он умел приспособиться к обстоятельствам, к среде обитания. Быстро и безошибочно. В лесу шаг его становился мягким, пружинистым - ветка не хрустнет, ступит на болото - вода не плеснет, будто он не человек, а блуждающая кочка. Станет у дерева - нет его, словно сам часть ствола. Смеется - так весело, заразительно, загрустит - так сразу всем лицом, фигурой, руками. Вырос парень, вытянулся, неуклюжим стал. А неуклюжесть его только видимость. Видел он этого неуклюжего в деле.