Антон встал, прошелся по комнате, постучал папиросой по крышке портсигара, лицо его замкнулось и поскучнело.
— Напрасный разговор затеваешь, Костя. Всё равно мы с тобой не сговоримся, значит, и говорить нечего.
— Как же напрасный? — возразил Камышов. — Надо же понять, чем вы теперь живете. Не люди, не народ, а вот вы, управители, погонялы. Не шутка: мир трещит, а ты — напрасно!
— А ты все в печальниках мира состоишь? Тебе больше всех надо? — усмехнулся Антон. Закурив папиросу, он продолжал: — Мир… А если: он лучшего не заслуживает, твой мир?
— Гм, это занятно. Что же, презрение ко всему и ко всем? И потому — гни его в бараний рог?
— Не презрение, а учет реального положения. Мир твой сам просится, чтобы его к рукам прибрали.
— Это каким же образом?
— А таким… Ты, Костя, неисправим. Как — в детстве: а зачем? А почему, для чего?.. Ладно, будем говорить, только, будь добр, поменьше жалких слов, — уже нетерпеливо продолжал Антон. — Ты оговоришь: рабство, миру грозим. А ты подумал, него он хочет, твой мир? Не стоит он, как завороженный, перед нами, и втайне, где-то в потаенном углу сознания, не ждет нас? Ведь он лжет, сам себя обманывает, когда протестует, потому что втайне сам нас ждет и ни на что больше надежды не имеет. Он уже наш, вот, в руках у нас, потому что ему жить нечем, верить не во что. Откуда у него настоящая воля появится? Кто ему веру даст, кто дальше поведет, кто научит? Демократия твоя? Он и нам может не верить, противиться, но раз у него другой веры нет — всё равно ему конец! Пройдет сквозь огонь и воду, переплавится, перегорит — что-то новое получится. В этом и программа вся.
— Новое — коммунизм? — спросил Камышов.
— А, марксизм, ленинизм, коммунизм — тоже жалкие слова! — махнул рукой Антон. — Дело не в них, а в том, что старым больше жить нельзя, а новое, по вечному правилу, рождается из крови и огня. Наше дело — торопить его приход а какое оно будет, дьявол его знает, но будет — не по бабушкиным сказкам и жалким словам.
— Ты не допускаешь, что новое может появиться более мирным путем, без твоих «крови и огня»?
— Чепуха! — отрезал Антон. Он ходил по комнате и непрерывно курил. — Без нас было бы гниение, а не мирный путь. Ты возьми такой пример: если бы не было нас, то-есть «угрозы коммунизма», выдумали бы американцы план Маршалла? Проводили бы они у себя социальные реформы, помогали бы отстающим странам? Нет ж еще раз нет. Мы их заставляем шевелиться, — не важно, каким путем, важно то, что без нас гони сгнили бы. Вот тебе и прогрессивная роль коммунизма: так или иначе, но мы заставляем мир переделываться.
— По разному можно заставлять. В жизни острых углов и без вас хватает, и сама жизнь заставляет в конце концов к новому переходить. Новое, старое — в этом ли дело? А то, что человечеству нужно, и без вашего участия появилось бы, как говорят, нормальным путем…
— Ничего не появилось бы, — перебил Антон. — Осталась бы розовая водица, бордель, а не новое.
— А вы что создаете?
— Хаос. А из него новые формы возникнут. Новое из хаоса появляется, а не из борделя, в этом вся разница…
— Я же и говорю, что хаос разный бывает — заметил Камышов. — Ты говоришь, воли нет, в разброде мир? Хаос воли и Может создать огонь воли — за ним и вера появится. А твой хаос в лучшем случае кончится войной: общим крахом.
— Тоже чепуха, — отмахнулся Антон. — Войны, какую вы себе представляете, не будет: она нам не нужна. А демократия твоя на нее не решится: для войны нужно кровь в жилах иметь. Мы без войны обойдемся: Азию к рукам приберем — демократы твои сами на, поклон прибегут, чтобы торговлишку с ними завести. Что у них, кроме торговли, осталось? Раз нет у них веры ни: в Бога, ни в дьявола, что им защищать? Шкуру свою? Она не дорого стоит. Ничего не поможет: лет через пять и Европу заберем. Тогда Америку на замок запрем: пусть преет в собственном соку. Мы её одним фактом своего существования заставим так перемениться, что она тем же, что и мы, станет. — Замолчав, Антон остановился у шкафа и исподлобья посмотрел на брата. Зеркало отражало его широкую сильную спину. — Ну, что скажешь?
Камышов сидел, перебирая край скатерти. Вздохнув, он медленно ответил:
— Ничего, пожалуй, я тебе на это не скажу, кроме того, разве, что… сумасшествием веет от твоих слов. Безумие, братец мой, бред…
— Безумие! — передернул плечами Антон. — А ты всё в разум веришь? Разум нужен немногим, тем, кто ведет, кто знает, что делать, а остальные… остальные — весь мир безумствует, у каждого пустота или каша в голове, всё трещит и с ума сходит, а ты — безумие! Жалкий твой довод…
— Какие тут доводы! — перебил Камышов. — Разве тебя убедишь, раз ты до такой точки дошел? Ты вот что только мне скажи: что тобой-то лично управляет? Почему ты во всё это веришь, если тебя самого от таких мыслей тошнить должно? Ведь ты поклонником хаоса никогда не был, ты всё себя утверждал, а в хаосе какое же утверждение? Что тебя заставляет коммунизму, советчине подчиняться?
Антон ответил не сразу. Затянувшись папиросой, он выпустил к потолку клуб дыма потом уперся в брата упрямым взглядом и твердо сказал:
— Я с хлюпиками никогда не был. И голову свою подставлять, как баран, не намерен. Я неловок действия. В моем действии — мое утверждение. А остальное — внешние атрибуты. Вот тебе и кредо мое.
— Не очень сложно, — покачав головой, отозвался Камышов. — Еще вопрос: и много вас там, таких, как думаешь?
— Немного, но хватит, — усмехнулся Антон и отвел свой взгляд. — Разные есть, есть даже в сказки верящие. Понимающих не много, да много и не нужно. Тебе не нравится: не сложно, примитивно. А можешь ты без примитива обойтись? Дело в открытую идет: или в одну сторону, или в другую. Сложностью не отделаешься, не спасешься. И с массой, можешь ты без примитива управиться? Хоть ври, а подавай ей чёрное или белое, она в> твоих нюансах не разбирается. Она — сама жизнь, прущая на рожон без разбору, — много надо, чтобы её скрутить? Она сама себя скручивает, потому что разобраться ни в чем не умеет. А мы ей еще веру даем. Hie нравится вера? Принудить к ней: стерпится, слюбится. Святейшая инквизиция провозглашала: «принудь придти на пир» — не одинаково? Верно, устают люди, отходят, бегут, сопротивляются, — и концлагери нужны, — да всё равно идут: куда они денутся? Не хотят, а идут. Стадо стадом останется и за вожаками куда хочешь пойдет. А вожаки, организаторы, всегда нужны, они были и будут, тем более теперь, в машинный век. Попробуй-ка сейчас без организаторов обойтись — ничего не выйдет. Наша задача и есть — взять стадо в шоры, направить, хотя бы и по отвергаемой дороге: это дела в конечном счете не меняет. Всё равно в одном котле сидим…
— Да, — протянул Камышов. — А стадо-то всё-таки из людей. И мы с тобой не боги, чтобы им по своему распоряжаться. Может, помогать надо стаду, а не на заклание его вести?
Антон покосился на брата и, ничего, не ответив., сел в кресло.
В комнате повисла тишина. Камышов поднялся с дивана, подошел к окну, раздвинул немного занавеску — темная пустота за окном, едва освещенная с боку тусклым газовым фонарем, казалась глухой и мертвой. Камышов присел на край письменного стола — и комната, в холодном тумане табачного дыма, была полна неоткликающейся, будто враждебной тишины.
— Много ты наговорил, — задумчиво начал Камышов, — а пожалуй, только доказал, что и у тебя сумбур в голове. И сумбур-то особенный: послушать — много дельного говоришь, живого, а вникнуть — мертвечиной несет… Знаешь, я сейчас подумал, что одно обидно: мы русские, сулили миру новый свет показать, откровение принести. Революцию устроили, потом вы, коммунисты, пыжились, из кожи вон лезли, Россию на дыбы подняли. Теперь и других туда же тянете. И верно, удивили: весь мир на Россию с надеждой смотрел, и сейчас еще многие от вас чуда ждут… И ведь обиднее всего, заметь, то, что действительно могли мы, — ну, если не новый свет, то хоть, щелку в него приоткрыть, — могли, потому что здоровый же мы народ, и есть у нас качества, которых у других, может, в самом деле нет и которые здесь нужны. Потому нужны, что, ты прав, нечем больше людям жить, оттого и идет всё кувырком. Могли — да не сделали, потому что вы огрубили, испохабили наше дело, испоганили его в конец. Вы к нему не по-человечески, не по жизненному подошли, а с грязными руками, со схемочками вашими, с «железом и кровью», — а кроме них вы ничего не знаете и знать не хотите. Человеческое вы уничтожили, оставили одно животное — и угробили этим мечту человеческую. А теперь всякую чушь несете, в оправдание свое. Обанкротились, а сознаться не хотите, и лезете на рожон, как ты сказал. Ну, и кончится всё — пшиком. Пожаром кончится, в котором мы все сгорим. Позором великим кончится — и в этом главная вина на вас, «организаторах», утверждающих себя…