Около двадцати летъ прошло съ техъ поръ. Много переменъ совершилось, много мыслей проползло по головамъ березовцевъ. Переселенцы, напримеръ, привыкли мало-по малу считать себя вольными людьми, независимыми отъ барина, привыкли и къ некоторому матеріальному довольству, какого они не знали на старыхъ местахъ. Но самая поразительная изъ этихъ переменъ произошла въ темной области совести и мысли. Глухая работа здесь шла незаметно, но неумолимо впередъ. Происходила невидимая борьба между особью и міромъ. Мало-по-малу каждый сельскій житель сталъ сознавать, что онъ ведь человекъ, какъ все и созданъ для себя, и больше ни для кого, какъ именно для себя! И каждый ведь самъ можетъ жить, устраиваясь безъ помощи бурмистра, кокарды и «опчисва». Все прежнія тяготы слились въ нераздельную кучу. Въ доказательство этого открытія, въ соседнихъ съ Березовкой местахъ поселились примеры. Первый примеръ пріехалъ изъ соседняго города, купилъ у казны небольшой участокъ степи и сталъ жить на немъ, подъ видомъ мещанина Ермолаева, и зажилъ, по уверенію всехъ березовцевъ, «дюже шибко». Другой примеръ носилъ кокарду, самого его никто не видалъ, но, вместо него, селъ на степь второй гильдіи купецъ Пролетаевъ — «превосходная шельма». Третій примеръ проявился въ этихъ местахъ вроде непомнящаго родства, потому что ни одинъ изъ березовцевъ не зналъ его происхожденія и званія: «Кажись, мужичекъ по обличью, но ужь очень сурьезности въ емъ много». Затемъ масса другихъ обладателей степи, которыхъ березовцы и въ глаза не видали, возбуждала къ себе сильный интересъ: «Болтаютъ, быдто они шельмовствомъ зацапали земли, а кто ихъ знаетъ». А прочіе-то люди, жившіе въ пределахъ деревни, люди, ни къ какому обществу неприписанные и ни съ чемъ несвязанные, разве они не были вескими доводами въ пользу новой жизни? Каждый изъ сельскихъ жителей очень часто думалъ объ этихъ явленіяхъ; и решительно не было ни одного чеховека, который въ свободныя минуты не думалъ бы купить себе участочекъ, завести «лавочку, что-ли, иль кабакъ». Никто изъ мужиковъ не осуждалъ нравственно людей, жившихъ подобными предпріятіями; напротивъ, «любезное это дело!» Людей такого сорта уважали за умъ, считали «шельмовство» одною изъ способностей человеческаго разума. И въ то же самое мгновеніе каждый изъ березовцевъ уважалъ міръ, покоряясь ему и продолжая жить въ немъ.
Совесть мужика раскололась тогда пополамъ; къ одной половине отлетели «примеры», на другой остался міръ. Явились две совести, две нравственности. Мужикъ уважалъ міръ, но уважалъ и человека, который жилъ безъ всякаго міра; онъ думалъ, что надо жить въ міре но было бы, пожалуй, лучше выехать изъ него; онъ былъ общинникъ, признавая въ то же время права на полную особность; онъ держался равенства (ползаніе на брюхе по траве), признавая превосходство; онъ жилъ въ деревне «соопча», не считая дурнымъ деломъ бросить ее и зажить въ лавочке; онъ растерялся въ этихъ мысляхъ, не решивъ, какъ лучше — пахать мірскую землю или попробовать другое «рукомесло», остаться на міру, «иль кабакъ» завести, считать міръ храмомъ или обворовать его и не считать такого дела постыднымъ.
Этотъ расколъ совести сделалъ возможными такія явленія, въ возможность которыхъ никто раньше не поверилъ бы… Это произошло публично, на сходе при свете белаго дня.
Петръ Сизовъ вдругъ заговорилъ. Онъ не просилъ, но прямо требовалъ отъ схода уступки ему земли возле церкви, где стояла избушка безногаго солдата Лапина, который летомъ пугалъ на огородахъ воробьевъ, зимой няньчилъ ребятъ, за что пользовался иногда горячими лепешками или кашей, добывая остальную часть пропитанія не менее полезными занятіями.