Но Иванъ Сизовъ не могъ долго выдержать. Несогласіе съ братомъ сразу усилилось по одному пустому поводу. Разъ онъ поехалъ по окрестнымъ деревнямъ, по свежимъ следамъ брата, чтобы собрать всю его недавнюю кулацкую добычу. Между прочимъ, онъ долженъ былъ взять несколько фунтовъ льняного семени отъ одной старухи въ соседней деревне. Пріехалъ, остановился возле ея избы и сталъ привязывать лошадь къ воротному столбу. Но въ это время въ избе шелъ разговоръ, часть котораго Ивану невольно пришлось, къ его изумленію, выслушать, потому что окошко было открыто.
— Кто это тамъ приперся къ намъ? — спрашивалъ мужичій голосъ.
— Кажись, Иванъ Сизовъ; должно, онъ, — отвечалъ старушечій, дребезжащій и шепелявый голосъ, не регулируемый зубами, которыхъ старуха не досчитывалась.
— Это который маклачитъ?
— Маклачитъ. Двое братьевъ изъ Березовки.
— За какимъ же деломъ?
— Да я променяла семячка на три пояска, да на хрестъ. Только, каторжные, они, должно думать, облапошили старую дуру — семячка-то ровнехонько девять фунтиковъ, а пояска-то только три, да хрестикъ… Мошенники, должно думать!
Иванъ дрогнулъ. Никогда онъ не думалъ, что удивительное предпріятіе, выдуманное братомъ, есть мошенничество; онъ, напротивъ, восхищался имъ.
Неровными и несмелыми шагами отправился онъ въ ворота, заделъ плечомъ за калитку, нерешительно остановился передъ сенною дверью, но все-таки согнулся въ три погибели, чтобы пролезть въ косую дыру, называвшуюся дверью, и съ смущеніемъ остановился у порога. Ему стыдно было даже вспомнить о семячке и онъ долго стоялъ растерянно молчаливымъ, усиленно приглаживая волосы… А раньше онъ всегда начиналъ длинное балагурное каляканіе. «Маклакъ… мошенникъ, должно думать» — это поразило его. Вместо того, чтобы спросить долгъ, онъ попросилъ огоньку. Старуха подала ему горячій уголь, и онъ заткнулъ его въ трубку, долго не попадая въ отверстіе; руки его дрожали. Еслибы сама старуха не вынесла ему мешка съ семячками, онъ долго бы еще простоялъ у порога и все шлепалъ бы губами о чубукъ, показывая видъ, что онъ никакъ не можетъ раскурить. Взявъ мешокъ подъ мышку, онъ черезъ мгновеніе сиделъ уже въ телеге направляясь домой. Больше ему никуда не хотелось заглянуть. Онъ пустилъ лошадь на произволъ; та и шла всю дорогу лениво, то задевая телегой за кусты, то совсемъ сворачивая въ сторону отъ дороги, чтобы сорвать и съесть верхушку травы. Иванъ не трогалъ ея. Онъ задумался. Шапка его сдвинулась на затылокъ. Въ голове переваривались слова: «должно думать, мошенникъ»,
Съ темъ же задумчивымъ видомъ Иванъ разсказывалъ о своей неудаче въ промышленности и после сидя на бревне съ пріятелями и соседями. Удивительную промышленность онъ бросилъ съ той поры совсемъ, но ни за что не могъ объяснить, почему бросилъ. «Не задача! — говорилъ онъ загадочно, кивая головой. — Верно говорю — тыщи! Только я сплоховалъ, бросилъ».
— Отчего бросилъ? — спрашивали у него пріятели. Иванъ качалъ головой, конфузился. Разговоръ ему былъ непріятенъ. Каждое слово надо было вытягивать изъ него силой. Онъ делался упрямъ.
— Неспособно, — возражалъ онъ.
— Эдакое-то дело! Какъ неспособно?
— Такъ. Неподходяще.
— Да отчего? Барыша нетъ?
— Какъ барыша нетъ! Барышъ прямо руками загребай. Верно.
— Такъ что же ты?
Иванъ задумался.
— Проторговался?
— Карахтеру нетъ, — проговорилъ онъ загадочно. Такъ ничего и не добились отъ него.
Петръ скоро увиделъ, что его брату наскучила выдуманная имъ промышленность; онъ еще больше сталъ злобиться на него, пересталъ его совсемъ слушаться и старался ускорить разделъ. «Пустая башка» — единственное названіе, которое съ той поры онъ сталъ давать Ивану, прямо въ глаза высказывая, что онъ не хочетъ больше работать на дураковъ, а этимъ именемъ Петръ называлъ всехъ своихъ односельцевъ, исключая людей, за которыми онъ признавалъ умъ, потому что они, подобно ему, обладали шишкой пріобретательности. Ни малейшей привязанности къ своей деревне изъ которой онъ готовъ былъ въ каждую данную минуту выйти, у него не существовало; мірскому одобренію онъ не придавалъ никакой цены; день, когда онъ пустилъ срамъ на свой прародительскій умъ, насталъ очень скоро, и разделъ произошелъ быстрее, чемъ даже онъ ожидалъ.
Въ этотъ день дворъ братьевъ Сизовыхъ представлялъ зрелище разрушенія и вражды; валялись неприбранными телеги, сани, кадушки, корыта, но все эти предметы делились на две кучи, изъ которымъ одна оставалась за братомъ Иваномъ, другая отходила къ брату Петру. Надъ дворомъ то и дело поднималась пыль, слышался трескъ. Самый разделъ происходилъ молча. Петръ ходилъ по всемъ закоулкамъ и каждую вещь осматривалъ подозрительно. Иванъ ходилъ за нимъ, какъ потерянный, ходилъ и соглашался на все, что предлагалъ братъ. Онъ, видимо, съ трудомъ переносилъ зрелище разоренія и торопился покончить дело. Все хозяйство, нажитое съ такимъ трудомъ, сразу ему опостылело. Ему уже ясно представлялась картина, какъ приходятъ къ воротамъ соседи и безчисленное число разъ разспрашиваютъ его о дележке. Поэтому, въ это утро онъ не казалъ глазъ никому, чувствуя весь срамъ отвечать на соболезнующіе или насмешливые вопросы, Действительно, срамъ ему испытать пришлось. Сначала прошелъ мимо и заглянулъ во дворъ безногій солдатъ Лапинъ. Осведомился: