Он задумался, потом ответил:
– Нет, ваша душа – часть моей, и поэтому я не хотел бы подвергнуться опасности, Розамунда.
– Мне мил этот ответ, – сказала она. – Да, милее всего, что вы говорили раньше, потому что в нем звучала правда. Вы вполне честный рыцарь, и я горжусь, очень горжусь вашей любовью, хотя, может быть, было бы лучше, если бы вы не полюбили меня.
И она слегка преклонила перед ним колено.
– Что бы ни случилось, перед лицом жизни или смерти, эти слова будут для меня счастьем, Розамунда.
Она порывисто схватила его за руку.
– Ах, что случится! Мне кажется, грядут великие события для вас и для меня. Вспомните, в моих жилах наполовину восточная кровь, а мы, дети Востока, чувствуем тень будущего раньше, чем оно налагает на нас свою руку и делается настоящим. Я боюсь того, что наступит, Годвин, повторяю, боюсь.
– Не бойтесь, Розамунда, зачем бояться? В руках Божьих лежит свиток наших жизней и Его намерений. Образы, которые мы видим, слова, которые мы угадываем, могут быть ужасны, но Тот, Кто начертал их, знает конец всего – знает, что этот конец – благо. Поэтому не бойтесь, читайте без смущения, не думая о завтрашнем дне.
Она с удивлением взглянула на него и спросила:
– Это речь жениха или святого в одежде мрачной? Не знаю. И знаете ли вы сами? Но вы сказали, что любите меня, что хотели бы обвенчаться со мной, и я верю вам, знаю я также, что женщина, которая сделается женой Годвина, будет счастлива, потому что таких людей очень мало. Но мне запрещено отвечать до завтра. Хорошо же, я отвечу в свое время. До тех пор будьте тем, чем были прежде… Снег перестал падать, проводите меня до дома, мой двоюродный брат Годвин.
В темноте, среди холода они направились домой, окруженные стонущим ветром, и, не говоря ни слова, вошли в большую переднюю залу, где посредине в очаге горел огонь и пламя с шумом взвивалось к отверстию в крыше, через которое выходил дым. Приятно было смотреть на огонь после зимней ночи.
Перед огнем стоял Вульф, жизнерадостный, как всегда, и веселый, хотя брови его были нахмурены. При виде брата Годвин повернулся к большой двери и, пробыв несколько мгновений в свете, снова исчез в темноте. За ним затворилась тяжелая створка. Розамунда подошла к очагу.
– Вы, кажется, озябли, кузина? – спросил Вульф, всматриваясь в ее лицо. – Годвин слишком долго задержал вас в церкви, попросив помолиться вместе с ним. Такая уж у него привычка! Я сам страдал от нее. Присядьте же, согрейтесь.
Розамунда молча повиновалась и, распахнув свой меховой плащ, протянула руки к пламени, которое играло на ее смуглом красивом лице. Вульф оглянулся. В комнате не было никого. Тогда он снова посмотрел на Розамунду.
– Я рад случаю поговорить с вами наедине, кузина, потому что мне нужно задать вам один вопрос. Но я должен попросить вас не отвечать мне на него, пока не пройдут двадцать четыре часа.
– Согласна, – сказала она. – Я уже дала одно такое обещание, пусть оно послужит для обоих. Теперь я жду вопроса.
– Ах, – весело произнес Вульф, – я рад, что Годвин пошел первый, так как это избавляет меня от необходимости говорить: ведь у него это получается лучше, чем у меня.
– Не знаю, Вульф, во всяком случае, у вас больше слов, чем у него, – с легкой улыбкой заметила Розамунда.
– Может быть, и больше, только другого качества, вот что вы хотите сказать. Но, к счастью, в настоящую минуту дело не касается слов.
– А чего же, Вульф?
– Сердец. Вашего сердца, и моего сердца, и, полагаю, сердца Годвина, если оно у него есть… В этом смысле.
– Почему же можно думать, что у Годвина нет сердца?
– Почему? Ну, видите ли, теперь я ради себя должен умалять достоинства Годвина, а потому объявляю, – хоть вы сами знаете это лучше, чем я, – что сердце Годвина похоже на сердце старого святого в хранилище реликвий в Стоунгейте, которое могло биться когда-то и, может быть, будет снова биться на небесах, но теперь мертво для всего земного.
Розамунда улыбнулась и подумала, что это мертвое сердце не особенно давно выказало признаки жизни, вслух же она только произнесла:
– Если вам нечего больше добавить о сердце Годвина, я пойду почитаю отцу, который ждет меня.
– Нет, нет, мне еще нужно сказать многое о моем собственном. – И Вульф внезапно сделался так серьезен, что все его большое тело задрожало. Стараясь заговорить, он только бормотал что-то несвязное. Наконец его мысли вылились в поток горячих слов.
– Я люблю вас, Розамунда, люблю! Я люблю все в вас. И всегда любил, хотя и не знал этого до дня… до того боя… И я всегда буду любить вас, и прошу вас быть моей женой… Я знаю, я грубый воин, с массой грехов, совсем не святой и не ученый, не то что Годвин… Но, клянусь, я буду всю жизнь вашим верным рыцарем; если святые даруют мне милость и силу, я совершу великие подвиги в вашу честь и буду хорошо охранять вас. О, что еще можно сказать?