– Пращуры судили Вльгой называться. – с широкой улыбкой отвечал тот. – А тебя?
– Мое имя теперь Мишата. – улыбнулся он в ответ.
Вечером начался широкий, щедрый, на все городище, праздник. До самой полуночи не смолкали над рекой веселые голоса, песни и смех. Пращуры и боги светло улыбались, глядя на удалое веселье. Мишата с Вольгой, вдоволь накатавшись на ледяных горках, лакомились сладкими пирожками у жаркого огня.
День был такой, какие случаются только на излете зимы. Снег схватился льдистой искрящейся коркой, по синему небу весело катилось солнечное колесо. Птицы, чуя скорый приход весны, весело перекликались.
Любава с самого утра выпроводила сыновей в лес – поискать под снегом перезимовавшую клюкву, насобирать шишек на растопку. Братьев второй раз просить не пришлось. Сунули за пазуху по толстому ломтю хлеба с маслом, подхватили легкие лыжи, подбитые лосиным мехом, да и были таковы. Однако солнце уже стояло над соснами, хлеб был съеден, а лукошки по-прежнему пусты. Они обошли все известные им ягодники, но они уже стояли пустые.
– А если на дальних болотах посмотреть? – Вольга искоса посмотрел на брата.
– Можно бы… да далеко ведь.
– Это пешком далеко. А на лыжах вмиг обернемся.
Лыжи у братьев и впрямь были отменные. Легкие, верткие, на лосином меху. Мишата, поразмыслив, кивнул, и легкий Вольга унесся вперед. Мишата помотал головой, и не спеша пошел следом.
Идти по проторенному пути было привычно и легко. Верные лыжи словно пели: «Бысс-трей, бысс-трей», оставляя за спиной две ровные полосы. За плетёным поясом верный охотничий нож. Утром, перед тем, как отправиться на посвящение, Мишата испытал его – несколько раз кинул в столб, стараясь попасть в темнеющий сучок. Острие глубоко вошло в твёрдое дерево. Доброе лезвие запело, трепеща. Тёплая куртка на волчьем меху не давала морозу добраться до тела. А вскоре от быстрого бега, от предвкушения испытания, схватки, под тёплой одёжей стало жарко.
– О чем задумался? – Вольга потряс Мишату за плечо.
– А? Да так… Почему матушка грозы боится?
– Она как-то говорила, мол, горели мы. Раньше в другой деревне жили, а потом погорели, и пришлось сюда податься.
– Странно все это. Сколько раз расспрашивали ее, все вздыхает, да молчит.
– Может, об отце вспоминать не хочет? Может, он тогда при пожаре погиб?
Вольга не любил долго говорить о печальном. Наклонился, сметая снег с кочки, и тут, наконец, обнаружил под толстым белым покрывалом красавицу-клюкву. Твердую, ярко-алую, сладкую от мороза. Разговаривать стало некогда – братья занялись делом. Вскоре их туески наполнились крупной отборной ягодой.
С полными лукошками они, гордые добычей, хоть и продрогшие до костей, возвращались домой. Вольга, как всегда, унесся вперед. Мишата мерно шел за ним, экономя силы. Им оставалось пересечь небольшой овраг, по дну которого летом бежал ручей. Этот овраг заканчивался почти у самого их дома.
Мишата немного помедлил, прежде чем скатиться на дно ручья. Он знал, что Вольга обычно скатывается дальше – там, где склон повыше и круче. Сам он тоже любил покататься с горы, но сейчас, возвращаясь домой с лукошком клюквы, опасался рассыпать ягоду, и спустился по пологому невысокому склону.
Мишата как раз двинулся вдоль оврага, когда вдали послышались крики Вольги. Нахмурившись, он прибавил шагу. Что опять натворил его брат?
Вольга хмуро отряхивал от снега слетевшую с головы шапку. А перед ним стоял сын старейшины. Он, видно, тоже возвращался домой с долгой прогулки. Лёгкий, статный, он словно всё ещё летел по заснеженной лесной тропе. Тёмные кудри выбились из-под меховой шапочки. Голубые глаза, казавшиеся ещё ярче из-за тёмных ресниц, смотрели дерзко и весело. Щёки раскраснелись, лёгкая курточка, перехваченная нарядным ремешком, распахнута. На ногах – лыжи, прикреплённые к щегольским, украшенным по голенищу тесьмой, сапожкам. За спиной Нечая стояли, захлёбываясь смехом, двое его приятелей. Они, постоянные участники Нечаевых проказ, не хотели отставать от своего вожака. Хотя бы потому, что иначе острый язык Перваковича обратился бы против них.
– Это ты, Вольга? – Насмешливо спросил Нечай. – Извини, я увидел из-за сугробов только серое пятно, и принял тебя за бродячего пса, вот и кинул снежок – прогнать с дороги.
– Пожалуй, от собаки тебе досталось бы за такие слова. И за снежок тоже.
– А ты пожалуйся своей матери-ведунье. Может, она меня лаять заставит? – и Нечай снова залился смехом.
– А чего тебя заставлять делать то, что ты и так умеешь? – Мишата встал рядом с братом. – И так вечно лаешь всех вокруг.