Жена старейшины кинулась гончару в ноги. Загляда призналась, что ее еще летом "спортил" один из парней. Они как раз хотели повиниться перед родителями и сыграть свадьбу. И было бы по сему – парень не из последних. Так ведь задерет медведь кровиночку-то. А вот послать бы вместо Загляды Любаву… Тоже красавица, да к тому же скромная. С нее не убудет. Вернется, никуда не денется. А уж старейшина ей шкатулочку передаст – в приданое – и жениха поможет отыскать хорошего.
Против дядьки Любава идти не решалась. Пошла в дом старейшины, там ее обрядили в праздничный убор, спрятали лицо за покрывалом – алым, до пят, как на свадьбе, и отвели в лес. Зареванная Загляда, которую отец как следует поучил тяжелой рукой, спряталась в погребе.
Долго ждала Любава, когда ее разыщет в чаще лесной князь. Сердце заходилось от страха – а ну как прогневается батюшка-медведь за подмену? А ну как сочтет ее недостойной?
Вдруг затрещали под тяжелой лапой кусты, с потревоженных еловых лап посыпался снег. На поляну, сверкая глазами, вышел медведь. Оробевшая девушка протянула ему угощение. Зверь фыркнул, потянул носом, принюхиваясь, подошел к ней. Любава проговорила слова, которым ее научил старейшина, поставила перед зверем открытый горшок, полный душистого липового меда. Зверь подошел, понюхал мед, взглянул исподлобья на обомлевшую девушку, встал на задние лапы – Любава оказалась чуть не вдвое меньше его – и заревел. Любава, решив, что прогневала лесного хозяина, и он, почуяв подмену, сейчас ее задерет, лишилась чувств.
Очнулась в маленькой хижине. которую и избой назвать то было нельзя. Так, яма в горушке, обложенная бревнами да крыша навалена сверху. Рядом сидел незнакомый мужчина. Невысокий, с темными курчавым волосами, в завитках которых зацепилось несколько сосновых иголок. Маленькие глазки смотрели на девушку без злобы.
– А медведь где? – только и смогла выдавить из себя Любава.
– Ушел косолапый. Я его прогнал, тебя к себе принес. Крынки твои тоже целехоньки. Вон, стоят.
Любава разразилась слезами. Теперь из-за ее трусости медведь осерчает, разорит все борти и не будет меда, которым кормится целое селение!
Незнакомец испуганно смотрел на нее, неловко пытался успокоить. Когда Любава объяснила ему, что случилось, покачал головой. Он, мол, не знал.
– Так ты тут, получается, вместо дочки старейшины?
– Выходит, что так. Уж лучше бы Загляда сама пошла. Она смелая, не побоялась бы.
– Ну, я вон здоровый мужик, и то не знаю, выдержал бы, если бы медведь на меня пошел. Да ты не бойся… Придумаем что-нибудь. А Загляду твою надо бы проучить, чтобы впредь не повадно было другими прикрываться. Отдыхай пока. Я скоро приду.
И незнакомец шагнул в низенькую дверь избушки. Любава какое-то время лежала, отогреваясь. Потом задумала отблагодарить незнакомца. Все-таки он спас ее от медведя. Разыскала где-то под лавкой ведро. Выбралась за дверь – набрать воды или, на худой конец, снега, сварить похлебку. От хижины шла куда-то в лес узенькая тропинка. Любава, рассудив, что, скорее всего тропинка ведет к роднику, отправилась по ней. Как она и думала, узенькая тропинка принимала ее к бессонному родничку.
В хижине, после того, как она растопила маленькую печурку, стало теплей и уютней. Порывшись по узким, полупустым полкам, Любава нашла мешочек с крупой, пару луковиц, кузовок с сушеными грибами. Покрошила все в успевшую закипеть воду. Пока похлебка томилась на огне, девушка вытрясла тяжелую, пропахшую дымом шубу, на которой лежала. Вымыла полы, разогнала успевших устроиться по углам пауков. Похлебку, которая уже успела свариться, щедро сдобрила сметаной, приготовленной для медведя – все равно лесному хозяину она теперь ни к чему. Нашла еще одну посудину, поменьше, разболтала в подогретой воде малиновое варенье – тоже из медвежьего угощения. К тому времени, когда хозяин вернулся в свою хижину, которую, вообще-то, можно было назвать берлогой, там было тепло и уютно, пахло едой. Любава же, свернувшись калачиком, спала, завернувшись в широкую шкуру. Ночь, проведенная в зимнем лесу, не прошла для нее даром. Девушку свалила простуда. Всю она горела в огне, жадно припадала пересохшими губами к кружке с подслащенной медом водой. А под утро ее затрясло в жестоком ознобе. Маленькая печурка горела во всю мощь, но земляные стены, пусть и укрытые бревнами, не могли удержать тепло так же хорошо, как добрая, сложенная на века изба. Девушка схватилась за грудь, закашлялась так, что чуть не свалилась с узенькой лавки. Он вздохнул, осторожно, чтобы не напугать девушку, снял с нее пропитанную потом одежду, скинул рубаху сам и, приподняв шубу, улегся рядом с девушкой. Ничего срамного в мыслях его не было – только желание согреть колотящуюся в ознобе девушку. Та сперва всполошилась, но после, почувствовав живое тепло, отмякла, прижалась плотней. Задышала ровно, засыпая.