Огнезар разрыдался. Стянул с головы помятую, грязную шапку. Стали видны тронутые сединой, заметно поредевшие волосы на макушке. У Мишаты заколотилось сердце. Неужели…
– Доченька моя! Кровиночка! – Как-то нелепо, по-бабьи запричитал могучий кузнец. – Почто меня горемычного оставила! А все она, ведьма, виновата. – Огнезар обвиняюще ткнул пальцем в сторону Любавы. – Решила прикрыть, знать, своих нублюдков. Снасильичали дочку, а теперь отвечать не хотят.
Из задних рядов подала голос Услада:
– Да за этой ведьмой беда так и ходит по пятам! Молодая была, двоих девок сглазом до смерти уморила в веси! Медведя привадила да сына от него прижила!
– На честных людей напраслину возводит – Нечай выступил вперед.
Дальше все для Мишаты слилось в какой-то пестрый хоровод лиц, криков, шума…
Из-за крови, забившей разбитый нос, дышалось с трудом. Один глаз заплыл – кто-то все-таки сумел засветить в него ледышкой. Руки, связанные за спиной, затекли. Хорошо хоть спина и ноги не болели – они онемели от холода.
Рядом застонал Мишата. Тому досталось еще больше. Все лицо – сплошной синяк, рыжие волосы стали темно – красными от крови, правое плечо торчит, как крыло у подранка. Не иначе вывернул в драке. Задним умом Вольга поразился силе, с которой брат кинулся на обидчиков.
О том, что случилось с матерью, Вольга старался не думать. Слишком ярко виделось алое пятно на белом снегу. И коса, выбившаяся из-под платка. Того самого, с голубыми цветами, который он выиграл когда-то для нее. Вольга усилием воли прогнал видение, и в который раз попытался ослабить путы на руках.
После того, как Мишата кинулся на того, кто бросил в него камень, на братьев навалились едва не всей весью. И разумеется, подмяли. Еда живых приволокли в баню – ту самую, где еще ночью Вольга старался спасти Забаву. Что их ждало, что случилось с Любавой, Вольга не знал. В бане было темно – только из-под стрехи сочился тусклый лучик света. Изредка холодный ветер заносил сквозь эту щель пушистые снежинки.
Может быть из-за повалившего снаружи снега, как Вольга не вслушивался, слышно не было ничего кроме тяжелого дыхания Мишаты. Когда наконец в ушах зазвенело, словно его летом в парком лесу окружила стая комаров, Вольга закрыл глаза и попытался задремать.
Тут-то снаружи и послышались голоса. Потянуло дымом. Но не тем вкусным утренним дымком, который заставляет жалобно урчать голодный желудок. а сиротским дымом горящего дома. Словно разбуженный голосами снаружи, застонал Мишата. Вольга обрадовался. Подполз ближе к брату .пихнул локтем вбок.
– Эй, не спи, замерзнешь.
– Вольга… ты что ли?
– Я, я. Ну и напугал ты меня! Полдня без памяти лежишь.
– Холодно. – Пожаловался вдруг Мишата. В животе у него забурчало, поэтому он добавил. – И голодно.
Голоса снаружи становились все громче. все отчетливей пахло дымом. А потом вдруг повеяло теплом. Иззябший Вольга привалился к стене, наслаждаясь теплом. Прикрыл глаза. И вдруг понял, что произошло: в конец обозлившаяся толпа подожгла баньку! Дом, который стоял сто лет, и простоит еще столько ж, трогать не стали. Баня же что… придет лето – другую поставят. И не вспомнит никто о двух мальчишках, которых спалили сгоряча.
– Горим? – Спросил Мишата, который, видно, тоже понял, что происходит.
– Ага. Я как раз вчера сухих дров натаскал… Быстро возьмутся. – Отрешенно ответил Вольга, и расхохотался. Громко, яростно, словно это он стоял около пылающего костра, в котором на пепел исходили обидчики.
– Спасибо, люди добрые! Не дали замерзнуть! А то я совсем было замерз здесь!
– Молчи ужо, ведьмино семя! посмотрим, как запоешь, когда красный петух клюнет. – голос показался Вольге знакомым. Нечай? Или кто-то из его дружков?
– А мне не страшно. Спроси у дядьки Огнезара. Я Семарглу Сварожичу братучадо. Небось, не забидит.
Под стеной баньки недоверчиво умолкли. Обострившийся слух Вольги различил поскрипывание снега под тяжелыми сапогами. Видно, кто-то и впрямь к дядьке Огнезару направился. Может, тот опамятуется, да вызволит их? Если, конечно, огонь к тому времени не разгорится как следует.
Между тем Мишата пришел в себя. Поднялся, пошатываясь, на ноги. Помог брату высвободиться из пут. Самого его, еле живого, беспамятного, связывать не стали. И очень кстати.