Мать ваша ведьма, и неизвестно еще, не она ли плод в утробе кузнецовой дочери сгубила. – выступила вдруг из толпы Услада. В пушистом платке, накинутом на голову, она напоминала разъяренную дворовую собачонку, что решилась облаять прохожего, только потому, что знает за собой лаз в подворотне. – Рассказать ли вам, люди добрые, какое зло причинила ведунья в нашей веси?
Услада, раскрасневшаяся от всеобщего внимания, вновь поведала историю Липок, откуда была родом Любава.
– Но ведь все было не так! – вырвалось у Вольги. – Мать нам рассказывала!
–Конечно, рассказывала. Да только трудно поверить, что у ведьмы не было злого умысла против кузнецовой дочери. – проговорил Первак. – А посему мы должны устроить испытание. Тела ведьмы и замореной ею девушки сожжем вместе с домишкой – все равно честному человеку жить на таком месте не захочется. Коли примут ее чуры, отпустим вас с миром. А нет, так и вас в живых оставлять незачем.
Вольга вздрогнул. Даже Мишата, равнодушно стоявший перед Перваком, и, казалось, не слышащий ничего, встрепенулся. Братьев больше ошарашило известие о смерти матери, чем предполагаемая казнь их самих. Вольга невольно оглянулся на их домишко, где, должно быть, лежали их мать и Забава. Сердобольные старушки, из тех, без которых не обходятся ни одни похороны в веси, запричитали. Одна из них неожиданно подошла к братьям.
– Не тревожьтесь, родимые, не забидили вашу матушку. Умыли, причесали, в одежды нарядные одели. Достойно предстанет она перед навьими.
Вольга благодарно поклонился, на сколько позволяли связанные руки. А старушка, обращаясь уже к Перваку, продолжила:
– Ты бы, батюшка, позволил бы им проститься с ней. Чай, одни остались в целом свете, сиротинушки.
Вольга ожидал, что старейшина осерчает, чего доброго вообще прогонит старуху. Но тот, покосившись на Нечая, кивнул. Вольга толкнул Мишату, по прежнему безучастно стоявшему рядом. Братья вошли в знакомые двери, как делали это несчетное число раз. Только вместо запахов свежего печева, рассыпчатой каши или трав в лицо пахнуло смертью – железом и нежитью, холодом. Вольга задержал дыхание ,словно в доме свирепствовал черный мор.
В клети, где мать развешивала под потолком сушеные травы, стоял огромный сундук. Мать складывала в него вышитые рубахи, нарядные поневы, расшитые бисером кики и все шутила, что собирает себе приданое. В клети же хранилась и кой-какая теплая одежонка. И копченый гусь в нарядной плетеной сеточке. И головка сыра в глиняной мисе, заполненной маслом. И несколько лепешек, которые мать всегда пекла про запас, а потом выдавала мальчишкам с собой, когда они отправлялись в лес. Такую лепешку стоило лишь недолго подержать над огнем, и она становилась мягкой и душистой, словно только что из печи. А самое главное в клети стояли лыжи. Вольга рассудил, что одежда и съестные припасы из клети, вполне помогут им с братом продержаться первые дни, пока они не найдут себе пристанище.
Вольга распахнуть дверь, и тут же отскочил – от материного сундука поспешно отскочили две расторопные кумушки из тех, которые вечно оказываются в избе, где кто-нибудь умер. Они начинали причитать над покойником, помогали родне обряжать его, готовили поминальное угощение. В памяти этих старух хранилось немыслимое количество самых разнообразных примет и поверий. Они точно знали, как обрядить покойного, какие милодары положить ему, провожая в мир нави. Родня щедро одаривала их за помощь, и старушки, поклонившись, отправлялись в следующий дом.
Любаве порой приходилось сталкиваться с ними. Плакальщицы часто являлись в дом, где она пыталась бороться с болезнью. Порой они ухаживали за больным, когда мать не могла больше ничем помочь, помогали добрым советом. Но чаще они злобно косились во след молодой ведунье. И вот теперь, когда ее не стало, эти старухи, как вороны, слетелись на оставшееся от нее добро – немногие наряды Любавы, снадобья, которые она составляла.
У каждой из кумушек уже был в руках объемистый узелок. Русая поднял голову, оглядел их больными покрасневшими глазами, и вдруг рявкнул:
– А ну, пошли прочь, стервятницы. Мать еще похоронить не успели, а вы тут уже…
Неожиданно ода из старух подошла к Русаю и поклонилась ему в ноги:
– Ты уж не гневайся, Медведкович. Да только сам посуди: кабы не мы, кому и позаботиться о вашей матушке. А мы уж справим все, как положено, честь по чести. И проводим, и помянем, как полагается. Вон, гляди, какой наряд я ей выбрала. – суетливая старушка раскинула перед примолкшими парнями пожалуй, самую любимую Любавину рубаху – длинную, до пят, из беленого льна. Любава рассказывала, как еще девчонкой сама выделывала лен, пряла нити, ткала и белила полото, кроила рубаху. вышивала ее… Если присмотреться, было видно, что вышивка начата неумелыми полудетскими руками, но эти огрехи делали рубаху еще милее. Она словно привет от девчонки, которой когда-то была мать.