Послышался звук приближающегося самолета. Военные стали тревожно смотреть на небо, — гудение было чужим, наши гудели иначе.
Летели враги. Два немецких самолета с крестами на крыльях снижались над штормовою Ладогой.
А Ладога бесновалась. Тупая, незрячая природа шевелила своими огромными мышцами, играя с баржей, как со спичечным коробком. И коробок разломился. Таранным ударом боковой волны смыло настилы, снесло, расшвыряв людей, словно зерна пшена. Будку разбило, стены ее плыли по волнам, и только мачта торчала на остове баржи, а на ней — какой-то курсант без бушлата и бескозырки.
В этот самый момент к гулу ветра и воин прибавился тоненький, никем поначалу не услышанный, свистящий звук: с самолетов стреляли. Наведя пулеметы, посылали очереди по маслянистой поверхности Ладоги, усыпанной обломками досок, за которые цеплялись люди.
Лоза плыл, держась за кусок дощатой стенки рубки. Бушлат он успел сбросить, мокрые форменка и брюки облепили тело, — всё-таки они согревали. Деревянный плотик, за который он уцепился, то вздымало на гребень волны, — и тогда Володя видел, что творится кругом, — то опускало, скатывая в ложбину меж двух ледяных холмов, грозя накрыть, залить сверху.
Неподалеку на водяном холме проплыла, словно с горки скатилась, девочка в красной плюшевой шубке и розовом капоре. Ручки ее были расставлены в стороны, но она не тонула, держась каким-то образом на поде с помощью своих многочисленных одежд. Володя взглянул в ее личико, — девочка не плакала, на лице ее играла нелепая улыбка, она даже что-то говорила. В маленьких глазах не светилось никакого смысла, — разум оставил ребенка. Что ребенок! Володя вспомнил своего товарища: когда смыто уже нескольких человек, тот вдруг стал хохотать и корчиться, а потом понес чепуху.
На волне мелькнула бритая, отливающая синевой голова. Лоза узнал своего товарища — первокурсника, парня из Еревана. Володя окликнул его, и он, подплыв, с облегчением вцепился в поплавок. Юноша не без страха смотрел, не погрузится ли поплавок из-за новой тяжести в воду, но тот не погружался. Лоза заметил этот взгляд.
— Ничего, здесь еще третий мог бы…
Говорить было трудно, — всё внимание поглощалось стремлением удержаться на воде, не сорваться, не попасть под волну. Если и мелькнула мысль, то об одном: «зря не натренировался плавать как следует. Всё у бережка… Идиот был. А еще пошел в моряки».
Над головами засвистело. И вдруг Володя увидел, как пальцы товарища разжались, как черная струйка крови побежала по раковинке уха. Товарищ повел глазами в сторону Володи и прошептал:
— Всё…
Руки его отпустили доску, он окунулся в воду, всплыл, снова окунулся…
Вот так, в семнадцать-то лет: смотри молча, горе оставляй в себе и только сохраняй силы, сохраняй веру в спасение, веру в справедливость. Лишь сейчас, потеряв товарища, Лоза понял, что сверху в тонущих людей стреляют. Стреляют тоже люди, прилетевшие на радиозов SOS — «спасите наши души». И им это делать не стыдно. Что же они такое?
Фашистские пули прошивали борта буксирчика, там уже возились люди, выкачивая воду и заделывая дыры. Буксирчик был переполнен людьми, он оседал всё глубже. А с канонерки то и дело бросали на веревке спасательный круг, — кто успевал схватиться, того вытягивали.
Лоза старался подплыть к канонерке, но волны откидывали его обратно. Они становились понемногу всё ниже, ветер ослабевал, но ведь и сил у людей становилось всё меньше… Сколько часов можно плыть среди ледяных бушующих волн в середине сентября на Ладоге!
Володе всегда везло. Везло благодаря хорошим законам его жизни, благодаря трезвости его ума, его выдержке. Может быть, и благодаря тому, что была на земле такая девушка — Люба Давыдова.
Он всё делал правильно. Всё, пожалуй, кроме одного. Зря он настаивал, чтобы дали радиосигнал. В свои семнадцать он был готов к борьбе за родину, за правду, но не был готов столкнуться с подлостью, с бездушным цинизмом. Он рассчитывал на другое, и здесь он ошибся.
Канонерка была уже совсем рядом, а с ней спасение, жизнь, возможность рассчитаться за погибших друзей. Но волна оттолкнула его, отшвырнула далеко в сторону. Бросить поплавок и пуститься вплавь? Но сил уже почти не было.
Проклятые волны относили его куда-то вбок, прочь от канонерки, мели, как швабра метет огрызок яблока или спичечный коробок. Ветер, что ли, переменился? Ведь канонерка была совсем рядом.
Володя испугался. До сих пор он находился в какой-то ровной инерции сопротивления беде, он верил. Но что если течением его отнесет далеко, что если никто не найдет его?