Мужчины стоят отдельно. Но не все женщины сторонятся их, некоторые подходят, заговаривают, шутят. Видно — активистки, они и держатся свободней.
Маша заметила двух своих знакомых девушек: «игрушку» и ее подругу. Кивнули ей приветливо, но не подошли.
Митинг начал председатель колхоза. Маша не могла понять всей его речи, но отдельные слова понимала: Гитлер, фашистлар, Ленинград, ватан. Ватан — значит родина.
Он говорил, а рядом, за маленьким столиком, сидел туркмен помоложе. Видимо, секретарь. Перед ним лежал чистый лист бумаги, чернильница-неразливайка и школьная ручка. Рядом на земле стоял ящик от макарон. Секретарь слушал речь, а когда председатель кончил, — записал на листе его имя и цифру — 3000. Деньги принял тут же, пересчитал сотенные и положил в ящик.
Председатель призывал жертвовать в фонд победы кто что может: деньги, серебряные вещи, баранов.
Второй выступающий был военный. Говорил горячо и коротко.
Вслед за ним слово взяла Садап. Она сказала, что нет, не отстанет этот колхоз от других в сборе средств в фонд победы, — не такие тут люди. Несколько раз Маша слышала в ее речи имя «Мурад», — Садап вспоминала о муже. Его здесь знали. А потом через каждые три слова — четвертым стал Ленинград. Она рассказывала о Ленинграде и, видимо, что-то говорила о Маше.
Да, видно, речь шла и о ней, — именно к ней обратились сдержанные взгляды, не в упор, не нахально, а почти незаметно, из-под опущенных ресниц, искоса, без поворота головы даже. Другие не позволяли себе и этого, и только спустя несколько минут как бы невзначай взглядывали на нее.
Садап пришла на митинг в красном туркменском платье, заколотом у ворота гульякой — серебряной, крупной, начищенной мелом до блеска брошью. Окончив речь, она быстро отколола гульяку и положила ее на стол перед секретарем собрания.
Легкий гул прошел по собранию. К столу подошла молодая туркменка. Она сказала что-то быстро и отрывисто, отколола свою гульяку и тоже положила на стол.
Какая-то девушка принесла серебряный браслет. Другие называли крупные суммы денег и тут же отдавали их. Один старик попросил секретаря записать от него 3000 рублей и послал жену в кибитку за деньгами.
Дождь серебра посыпался на стол. Женщины и девушки снимали серебряные украшения, ожерелья из серебряных монет, броши и браслеты. Ящик уже наполнился деньгами и серебром, одного ящика было мало, принесли другой.
У секретаря устала рука, — он всё писал и писал, занося на бумагу имена людей, суммы денег, число овец, жертвуемых в фонд победы, названия серебряных украшений. К столику подходили разные люди — молодые и старые, женщины и мужчины. Узкие черные глаза их сверкали, на лицах были гнев и упорство, словно они решили кого-то переспорить, опровергнуть. Они знали: Гитлер считает их всех дикарями, хочет всех уничтожить. А на самом деле дикарь он, его надо разбить и прогнать, и они этому помогут. Русские приняли на себя главный удар, их в армии больше всего, но ведь туркмены тоже советские люди.
Хорошенькая Кюмюш-гыз тоже подошла к столу. Речи она не произнесла, оробела, только сняла ожерелье из монет, положила на стол и убежала. А гульяку оставила себе. Гульяка досталась ей от прабабушки.
Маша стояла тихо, слушала и смотрела, и не могла сдержать слез. А серебро продолжало звенеть, короткие реплики сыпались, отчеканенные, рубленые, с чуть проглоченными гортанными звуками, люди подходили и подходили.
И уже председатель помогал складывать пожертвования в ящики, и места не хватало, и уже митинг был окончен, и под платаном уселся старик с чем-то вроде маленькой мандолины в две струны, и запел, прищелкивая языком, странно изменив голос. Песенки были короткие, музыка простая, но люди слушали, не в силах разойтись по домам. Каждый чувствовал: случилось что-то хорошее, большое, и каждый хотел подольше сохранить это чувство в себе, не расплескав.
Пришел час, и Маша вместе с Садап возвратилась в Мары.
Маша не знала, что́ ждет маленькую разукрашенную «игрушку» — Кюмюш. И вообще никто не подумал о Кюмюш. Но зато сама Кюмюш обо всем успела подумать.
Она слушала всех, кто выступал на митинге. И отец ее выступал, он тоже дал в фонд победы барана, а баран стоит сейчас не менее трех тысяч, это немалый вклад. Отец понимал, что так надо. А вот о дочери своей он неправильно думал, в ее судьбе ничего он не понимал, — девушке это стало совершенно ясно. Виноват во всем проклятый старый обычай. Ладно, никто не хочет помочь, — Кюмюш сама разберется.