— Да, Толик.
Люся сидит в другом конце комнаты, упоенная встречей с дочкой. Она замечает, что и у Маши на руках ребенок, и не удивляется: что ж такого, женщина же! Жалеет детишек.
— Ольга Николаевна! — Воспитательница обращается к Люсе громко, так, чтобы слышала Маша. — Сегодня можно будет побыть у нас до обеда, а Иру заберете в день отъезда. Или вы сегодня хотите?
— Сегодня, если можно!
— Тогда зайдите через полчасика к директору, оформить кое-что. И вы зайдите, товарищ…
— Лоза Мария Борисовна…
Поиграв с Толиком, погуляв с ним по саду. Маша объяснила мальчику, что ей надо пойти к директору.
Директор — худенькая веснушчатая женщина с молодым лицом и седыми до белизны волосами — только что вернулась с почты, куда ходила с двумя старшими воспитанниками за письмами и посылкой. Посылка в фанерном ящичке, еще не вскрытая, стояла на табуретке, а письма ребята понесли раздавать.
Здесь Маша узнала историю Толика.
На берегу Ладожского озера на станции Борисова Грива был перевалочный пункт, откуда ленинградцев переправляли на «большую землю». Из Ленинграда сюда прибывали поезда с людьми. Многие умирали еще в дороге. Солдаты помогали выйти ослабевшим и детям.
В феврале первой блокадной зимы в одном из вагонов нашли годовалого ребенка. Вышли живые со своими пожитками, солдаты вынесли нескольких мертвых. На одной из нижних полок остался лежать большой непонятный кулек с маленьким отверстием, в глубине которого торчал крохотный теплый нос. В сторожевой будке, где было натоплено, солдаты распороли швы, — ребенок был зашит, как посылка, в женскую кроличью жакетку подкладкой вверх. Когда развернули пышный белый мех, увидели мальчика в шерстяном свитере и рейтузах. Был он худенький, слабый, и даже не плакал. В матерчатом кармане, нашитом на свитер, лежала любительская фотокарточка. На ней были сняты молодые мужчина и женщина. На обороте фотографии было написано: «Анатолий Жарков, род. 15 февраля 1940 г.». В кармане лежала записка к тем, кто найдет Толю в Борисовой Грине. И сережки лежали там, золотые сережки с маленькими камушками, похожими на две капли крови. Мать просила спасти ребенка и отвезти его на «большую землю». Писала, что отец Толи погиб под Котлами. О себе ни слова, только расписалась дрогнувшей рукой: «Лина Жаркова».
Толю эвакуировали, и в конце концов он очутился в ашхабадском детдоме. Наводили справки о родителях. О смерти отца пришло подтверждение. О матери никаких сведений не поступило. Вероятно, она собрала сына в дорогу, будучи очень слабой. Отдала, что имела, уложила на полке в вагоне, шедшем в Борисову Гриву, и, может быть, упала где-нибудь неподалеку. Разве она не поехала бы с ним сама, если бы верила в свое спасение?
— Товарищ Лоза, вы хотите усыновить мальчика? Это ведь шаг очень ответственный… Вы подумайте хорошенько, — услышала Маша.
— Да, я его усыновлю. Я подумала.
— Где вы работаете, какой у вас заработок, какая семья?
Маша рассказала.
— Что ж, сейчас это не редкость, многие усыновляют. Но достаточно ли твердо вы решили?
— Твердо.
Мог ли директор продолжать свой допрос и допытываться, почему Маша это делает? Седоволосая женщина поверила в Машину доброту и порадовалась за мальчика. И всё же она была бы спокойнее, если бы знала, что Толя своей решительностью и энергичностью оказался похож на приемную мать и что даже в отчаянном его порыве, вопреки стыдливости и риску, просквозило что-то родное для Маши, что-то знакомое, свое.
— Но как же вы возьмете ребенка, если ваши собственные дети в совхозе, не с вами? Может, пока вы будете навещать его по воскресным дням, а заберете перед самым отъездом домой?
Это было разумное предложение. Маша заберет Толю за месяц до отъезда в Ленинград, чтобы он привык к сестрам и к бабушке. Надо еще с бабушкой поговорить, надо предупредить всех, чтобы мальчик и знать не знал, что он неродной…
Услышав, что его заберут не сегодня, Толя расплакался. Маша успокоила его, приласкала и обещала снова прийти в воскресенье.
— А почему Иру берут сегодня?
— Потому, что ее мама завтра уезжает в Ленинград, а мы еще будем жить здесь долго, — надо же на дорогу заработать!
— Я когда вырасту, буду тебе много денег зарабатывать! — сказал Толя, показывая, что он всё отлично понял.
— Ну вот и хорошо, сыночек мой родной!
И они попрощались до следующего воскресенья.
Люся прожила в Ашхабаде еще три дня, пока достала билет. В комнате стоял щебет, — Ира бегала, радовалась, шумела; от ее смущения ничего не осталось. Марта Сергеевна угощала ее сушеными персиками и мацони. Люся показала дочке фотографии родных, предусмотрительно захваченные с собой.