Они дошли до Ивановского поселка в десятом часу вечера и стали посреди дороги. Оба были готовы «голосовать» при появлении первой же машины. Но машины не торопились. Наконец послышался шелест шип, и легонькая «эмка» пролетела мимо едва успевшего отскочить «завхоза». Просительно поднятые руки были освещены только луной, — шофёр не видел их или не хотел видеть.
— Это директор «Заготзерна», его машина, — печально заметил Машин попутчик. — Шофёр всё равно не взял бы.
— А будут еще? — с досадой спросила Маша. Ей стало казаться, что если б она шла одна, то прошла бы эти десять километров быстрее и не опоздала бы к машинам.
— Будут. Должны быть. Ездят обычно в эти часы. А потом уже с утра поедут, часов с семи-восьми.
Ноги ныли от усталости. Босоножки отстукали Маше все пятки. Она твердо решила не делать больше ни шага.
— Если не будет машин — останусь тут ночевать. — Она показала рукой на глиняный домик пастуха-туркмена.
— У вас тут знакомые?
— У меня всюду знакомые.
— Это хорошо. Это может всегда пригодиться.
Он и на друзей смотрел с точки зрения выгоды.
— А мне завтра на работу к восьми утра, — продолжал он. — Я на конфетной фабрике работаю. Мне никак нельзя опаздывать — под суд пойду.
Маша присела прямо у обочины дороги, еще не остывшей от дневного жара. Стоять на ногах не было сил.
— Здесь и пешком не так далеко будет, — продолжал он. — Километров двадцать. Если не дождемся машины, и пройти не трудно. Часам к шести будем в городе, отдохнем, чайку выпьем — и на работу.
Он заведомо врал: отсюда до города было километров тридцать пять.
— Я не спешу, — отрезала Маша. — Я завтра с двух часов дня работаю. И очень устала.
— Ну, это пустяки, в молодые-то годы! Сейчас не жарко, холодком и пойдем по ущелью. По пути отдыхать будем.
— Я здесь останусь до утренних машин.
«Завхоз» посмотрел на нее испуганно. Он стал жалок. Мешочки под глазами вздрагивали, руки растерянно опустились.
Промчалась еще одна легковая машина, и стало совсем тихо.
— Я вам серьезно советую: идемте пешком, — начал было он. И вдруг, махнув рукой, сказал просто: — Прошу вас.
Маша молчала, отвернувшись.
— Я боюсь, — сказал он шепотом.
— Ну чего здесь бояться? Людная дорога.
Он раздражал ее всё больше. Нет, пусть себе трясется, а идет. До седых волос дожил, а трясется, как ребенок.
— Зверя боюсь, — сказал он, сузив глаза.
— Какие тут звери! Шакалы. Так они же сами боятся людей.
— Чекалы не страшные. Тут барсы бывают. А на двоих он не нападет.
«Завхоз» умолял ее долго, но безрезультатно. Маше даже не было его жалко. Трус, пусть пересилит себя и идет. Ничего не случится. Ценностей с ним нет, чтобы кому-нибудь было интересно его ограбить. Да и некому. Трус.
Он чуть не плакал. Видел, что ее не пронять.
Сунув руку в карман, он достал связку ключей, больших я маленьких. Ключи резко зазвенели в ночной тишине.
— Под суд пойду. Нет у меня силы одному идти через горы. Да я — что! Вот они без меня… Ведь у меня ключи от всех складов на фабрике. Например, сахар отпустить, муку, эссенцию. На воскресенье с собой взял, я ж отвечаю. Стоять будет фабрика, пока я не приду. А завтра раньше чем к полдню в город не попадешь. Пять часов простоя. Вся фабрика.
Маша сняла с левой ноги босоножку и стала булыжиной подбивать торчащий гвоздь. Подбив, надела, взяла на плечи рюкзак и, тяжело вздохнув, пошла вперед.
Он шел сзади и лепетал слова благодарности.
Горы расступались, словно кто-то отодвигал с дороги огромные декорации: фирюзинское ущелье было красивым. В лунном свете горы были неправдоподобны: зеленовато-белые, и какие-то мохнатые, черные там, где лежала тень. Огибая придорожные камни, спутник Маши шарахался от неожиданности, — прямые черные тени на дороге были похожи на расщелину, на пропасть. Лунный свет, огромные камни, седой кустарник на склонах — всё это было театрально красиво.
Откуда-то выпрыгнула речонка и зажурчала, зашумела, стукаясь сослепу о неровные каменистые берега, брызжа и торопясь напропалую вперед. В ущелье стоял оглушительный шум от бегущей воды, от птичьих странных ночных голосов и от цикад, — их были миллионы, этих ночных скрипачей. За купами деревьев, где-то в сухом кустарнике, по-старушечьи пересмеивались шакалы.
— Вы не ашхабадка? — спросил попутчик.
— Эвакуированная. Из Ленинграда.
— Из Ленинграда! Боже мой! Вам можно гордиться. Что там делается, что они терпят, как держатся! Я был в Ленинграде, — он поправил свободной левой рукой ворот рубашки, словно стараясь придать себе более приличный вид. — Я был в нем три дня. В двадцать седьмом году. Какой город!