Женщины, видимо, спорили о чем-то, Маша застала их в середине спора. Как всегда, когда она приходила домой, ей прежде всего хотелось умыться. В прихожей сбросила платье, налила из ведра воды в жестяной умывальник и подставила руки под прохладную струю.
— Вот именно она. Эта самая тихая женщина, — настойчиво говорила свекровь. — Я не от кого-нибудь знаю, мне это в военкомате капитан рассказал, который ей сам расписку выдал.
— Тогда бы она не ходила в платье из крашеной марли…
— Так она же себе не взяла ничего.
— А почем кто знает?
— Но нельзя же всех бессовестными считать… Вы же, например, не взяли бы себе…
— Ну, я бы не взяла, вы тоже или там Маша, но в большинстве народ, знаете, какой? Непрочь, если что плохо лежит…
Она опять кого-то поносит! Любимое занятие Аделаиды Петровны. Маша обжала полотенцем вымытые руки и плечи, чтобы свежесть ушла не вся, накинула халат и вошла в комнату.
Свекровь обрадовалась, — ей требовалось подкрепление.
— Машенька, представляете: Настасья Ивановна, кассирша нашего «гастронома», вывезла из-под носа у немцев сорок восемь тысяч рублей — все деньги, какие у нее в кассе были, — она и на родине у себя кассиршей работала. Я в военкомате сегодня узнала, случайно. Вывезла в плетеной кошелке, с какой на рынок ходят; у нее ничего под рукой другого не оказалось. И в пути никому не говорила, никто не знал. Когда эшелон выгрузился, она отыскала финансовое начальство и сдала. До копейки. А сама приехала только что не голышом.
— Господи, ну нашлась одна дурочка на сотню… Люди чемоданами деньги везли — разве свои? — не вытерпела Аделаида Петровна.
— Какие люди, Аделаида Петровна? — строго спросила Маша.
— Какие, многие…
— Какие люди? Вы их видели?
— Зря говорить не будут…
— А вот вы говорите зря. Как вам только не совестно!
Аделаида Петровна замолчала. В первый раз ее обрывали так резко. Базарные слухи она повторяла с необыкновенной легкостью, с каким-то даже упоением. Словно ей доставляло удовольствие считать, что люди в большинстве своем — негодяи.
Маша налила себе чаю. В вазочке сиротливо лежали три окаменевших пряника. Маша догадалась: это из личной порции свекрови. В прошлом месяце их выдали вместо сахара, в тройном размере.
— Нет, я вполне допускаю, что встречаются и такие исключительные натуры, — сказала наконец Аделаида Петровна. — Но большинство…
— Она поступила нормально. Это не она исключение, — возмутилась Маша. — Это воры, лжецы — исключение и ненормальность. Честности человеческой удивляться нечего, но рассказывать о ней обязательно нужно. Сплетня-то всегда с длинными ногами, а хороший поступок сам о себе не кричит.
— А почему она это сделала, как вы думаете?
— Как почему? Ей же доверили. Государство доверило ей свои деньги, народ. Разве этого мало? От одного доверия крылья вырастают. Как же не оправдать его?
— Оставьте вы: доверие! Разве можно людям верить?
— Вы же верите. Вы садитесь в автобус, — разве вы не отдаете свою жизнь во власть водителя? Вы покупаете хлеб и едите, не относя каждый кусок в лабораторию, доверяете. Не хватает еще дрожать каждую минуту… Просто вы привыкли доверять и сами не замечаете этого.
— То другое дело. А вот деньги вы небось пересчитываете не отходя от кассы.
— Пересчитываю. Сами кассирши об этом просят. Ошибка бывает по небрежности, невниманию, без умысла. Но во многом другом всё строится на доверии. Возьмите врача. Или учителя. Одному мы вручаем, доверяем свою жизнь, другому — своих детей, в известном смысле даже их будущее.
— Но тут нет никаких особенностей чисто советских. Так же обстоит дело в любой стране.
— Не совсем. Конечно, любое общество — это уже общество, коллектив. Но в странах чужих, буржуазных, никому нет до тебя дела, там болеют только за себя. А мы — коллективисты, мы все заинтересованы, чтобы плохого не случилось не только с нами, но и с другими тоже.
— Коллективисты… Интересно: еще когда я училась в техникуме, у нас был секретарь комсомольского бюро. Тоже всё проповедовал о коллективизме. А сам в воскресенье удерет куда-нибудь на рыбалку или в лес. И — один. Отдыхает в одиночку. Коллективист!