Маша загорелась:
— И правильно! Коллективизм совсем не в том, чтобы ходить стадом — вместе в кино, вместе в баню. Человек нуждается иногда в одиночестве — в часы отдыха или в часы труда, смотря какой труд. И при этом можно быть настоящим коллективистом. Жить для народа. Думать не только о себе, о своей шкуре, своих шифоньерах и шляпах, но — о благе всех людей вокруг.
В калитку постучали.
Маша побежала открыть. Вскоре она показалась в саду, за окном, с письмом в руке.
— От Кости, ура! — крикнула она. — Письмо по ошибке соседям бросили в ящик, их девочка принесла. — И убежала в сад.
«Здравствуй, всегда здравствуй, душа моя Машенька!
Севастополь освобожден — и безусловно потому, что в этом участвовал я… Если б ты видел, мой маленький, что творилось тут эти недели, какой грохот стоял над Сапун-горой и Сахарной головкой! Но — читай газеты. Лучше меня об этом расскажет морской волк Леонид Соболев.
Кожа моя до сих пор ощущает белую пыль истолченной горы и свежее дыхание зеленовато-синей морской воды. Белый дробленый камень — и синее море. В Северной бухте из воды торчат остовы затопленных плавучих кранов и самоходных барж. Белое и синее, извечные морские цвета торжествуют и здесь.
Ты хочешь спросить, каков Севастополь? Камни и камни, обломки зданий, развалины круглой севастопольской панорамы (полотно успели вывезти). Люди тут живут под домами, в старых котельных, в подвалах. Да, былые сражения прошлых войн не идут ни в какое сравнение с боями второй мировой войны. Есть в нашей боевой технике такие вещицы, которые мы не решаемся называть простодушно орудиями, а именуем почтительно «системами». И с полным на то основанием.
Наш полк вышел к бухте Круглой. Каменистый берег изрыт окопами и блиндажами, среди которых торчит каким-то чудом уцелевшее маленькое деревце с надломленными ветками. В стороне пленные румыны закапывают лошадей — породистых битюгов, убитых по приказу немецкого командования.
Пока наша кухня готовила ужин, а дежурные помощники повара отправились на поиски топлива, я вышел к немецким блиндажам. Там лежали ворохи бумаг и газет, пустые бутылки с французскими этикетками, одеяла, пачки кофе.
И вот, нежданно-негаданно, я нащупал след одной «карьеры», которая достойна размышления. Она показывает логический конец всякою подлеца.
Как ни говори, во что меня ни одевай, а всё же я филолог, гуманитар. Увидев пачки газет на русском языке, я, естественно, взял их, чтобы взглянуть. Тут были «Голос Ростова», «Новое время» и другие.
И вот в «Новом времени» натыкаюсь на большую статью о блокадном Ленинграде. Подписано . В. Алов» — гоголевский юношеский псевдоним. Вспомнил я из твоих рассказов, что так почему-то подписывался в стенгазете твой соученик по университету Курочкин. Листаю дальше — и вот на первой полосе одного из номеров под кричащей шапкой «Советский профессор о большевистском аде» сообщается о публикации статьи профессора Ленинградского университета Игоря Курочкина, посвященной трагической судьбе ученых блокадного города… Статья эта — продолжение статьи. В. Алова.. В профессора произвели, чувствуешь?
Об этом Курочкине я знал только по твоим рассказам, но впечатление у меня было законченное. Подлый парень, карьерист и двурушник, которого ваш комсомольский коллектив догадался исключить из рядов комсомола. Именно Курочкин помогал темным личностям чернить честных людей, клеветать на них и, по мере возможности, «изымать из обращения».
Я помнил, что Курочкин плохой человек, но, разумеется, не ожидал встретить эту фамилию в вонючей газетке врагов нашей родины: не каждый плохой человек, не каждый карьерист — изменник родины, — это совсем разные вещи.
В своих мемуарах этот субъект рассказал, как перед отъездом из Ленинграда в эвакуацию он посетил нескольких светил науки. Горе и беды, принесенные гитлеровцами (даже голод), он изобразил как результат нашей системы. По нему получалось, что наша интеллигенция жаждет спасения с Запада, и без фашистского «нового порядка» дела не поправятся.
Под сочинением было набрано: «Продолжение следует». В других номерах я нашел продолжение. Он старался изо всех сил, этот добровольный лакей наших врагов. И всюду в конце стояла подпись: магистр Курочкин. Видимо, немцы ему и ученое звание успели присвоить.
И этот человек получал стипендию от Советского государства как студент и потом как аспирант! Он ходил по длинному коридору нашего университета, брал книги в одной библиотеке с нами, — а мы и понятия не имели, в какую гадину он выродится!
Где он теперь? Расстреляли ль его наши, освобождая Севастополь, или фашисты успели вывезти его в Европу, чтобы использовать до конца — диктором своих радиостанций, изрыгающих мерзости по нашему адресу, репортером грязных своих листков или инструктором в школе будущих шпионов, способным прокомментировать в нужном для них аспекте печатные путеводители по Ленинграду? Не знаю. Так обидно сознавать, что этот проходимец учился в нашем университете.