— А в семье у него бог знает что… — И Маша рассказала профессору печальную историю Чарыева…
Сам Чарыев несчастным не выглядел, — гордость не позволяла. Он и подшучивал над собой и держался как будто бы даже легкомысленно.
Как-то он разговорился с Машей, рассказал о своих детях. Оказывается, он был женат уже до Айгуль. В первой семье выросло трое детей. Чарыев помогал им, навещал. Он их любил.
— И у Айгуль трое, хорошо! Мне бы еще человек пять, чтобы своя футбольная команда, — говорил он, посмеиваясь. — Фамильная.
— Что ж хорошего! Дети растут без отца… Зачем вы оставили Айгуль?
— Мария Борисовна, вы тут не судья. Вы совершенно не знаете эту женщину. Я на фронте только о ней и думал, никого не замечал. А она… Она и в чужом саду сладких груш насбивает. Вы ее не знаете.
— Но ведь ей извещение о вашей смерти прислали.
— Так что ж, каждая женщина назавтра после такого извещения бегом снова замуж побежит?
— Горе ей теперь на всю жизнь, и ей и детям.
— Она не знает, что такое настоящее горе. Прошу вас больше не говорить об этом, — резко оборвал он.
А вдруг Чарыев был прав, хоть частично? Знает ли Маша этих людей настолько, чтобы судить? Как бы то ни было это драма. Семенная тяжелая драма. И женщину в этой драме осудили жестоко, несправедливо. Не было случая, чтобы с таким же пылом осудили за легкомыслие мужчину. И дети остались без отца…
Казалось, Маше легче всего было бы осудить самого Чарыева. Но и его обиду можно было по-человечески понять. Он не искал на войне тихих мест, побывал в ее жаркой пасти, война обгрызла его, — хромой! А тут еще, в награду за всё, застать дома другого… Сначала сам испытай, а потом суди.
Он был хорош собой: волевой, гордый профиль, как у индейцев с иллюстраций к «Песне о Гайавате». После ранения на щеке осталось несколько вмятин да синих пороховых узоров, но разве шрамы портят мужчину! Воин. Лицо Чарыева можно читать. Пережитое осталось в нем, в выражении его глаз.
Однажды она поймала себя на том, что ей нравится скрип его неуклюжего протеза.
Встречались они редко, — у каждого было по горло дел. Но в небольшом городе трудно не встретиться. Однажды пришлось сидеть рядом на каком-то совещании в министерстве просвещения. Чарыев был не из болтливых. Он осторожно, ненавязчиво разглядывал свою соседку. В перерыве сказал:
— Вот уедете скоро… А Туркмению как следует и не узнали.
— Почему? Я ездила по республике…
— Где еще вы увидите розы в декабре?
— Но и здесь их нету…
— Приходите ко мне: в нашем дворике розы держатся до самого нового года.
Маша нахмурилась, — никуда она не пойдет.
— А Фирюзу вы видели?
— Я была вблизи, не доехала немного: надо было свернуть в Чули, направо…
— А там красота… На Сумбаре вы не были тоже — на родине нашего Махтум-Кули? Не видели вы Туркмении!
Почему ему так важно, чтобы она узнала его край? А он продолжал говорить, рассказывать ей об Ай-Дере, о туркменских субтропиках. Она сказала, что скоро поедет в Кара-Кала за сыном, в детдом. Он с увлечением стал рассказывать ей об этих местах. Упомянул Кизыл-Арват, возле которого воевал с басмачами и погиб в начале двадцатых годов его отец.
Чарыев пригласил ее в Туркменский драматический театр, на спектакль «Бедность не порок». В театре они были втроем с его другом, пожилым рассудительным туркменом, сотрудником рукописного отдела Академии наук.
Было забавно смотреть на белокурых туркменок в русских платьях. По ходу действия они трогательно пели русские народные песни, и Маша чуть не ревела. Так же волновалась она и на опере «Евгении Онегин» в исполнении туркменских артистов. А что, разве не похоже? Почти как русские. Загримированы искусно. Только глаза слегка выдают восток.
Маша любила песни Ирмы Яунзем и Тамары Ханум, любила слушать Поля Робсона, исполняющего «Широка страна моя родная», слушать испанца Фернандо Кардону. Ратные у них голоса, разного масштаба таланты, но для Маши они все близки, она видит тут взаимный интерес народов друг к другу.
Спектакль окончился. Друг Чарыева попрощался, ушел. Остались вдвоем, — им было по пути. Впереди чернели дорожки городского сквера.
Стояла безлунная туркменская ночь. Маша едва различала спутника, шедшего рядом.
— Почему скрываетесь от меня? Почему избегаете? — спросил он неожиданно Машу.
— Разве я скрываюсь? Вот сегодня были в театре…
— А разве вы не замечаете, что со мной делается? Я одну вас вижу, ни о ком думать не могу.