Еще разводили батат, но тоже очень мало. Что-то вроде африканской картошки. Клубни — удлиненные в обе стороны, варишь — фиалками пахнет. Разломаешь вареную бататину — крахмальная, сахаристая, сладкая. Только капризная, — хранить долго нельзя.
Хотелось мяса. Покупать баранину — не по карману, верблюжатину — тоже. Однажды, пополам с соседкой, купили ишака. Стояло лето, и Маша ужасалась: как же хранить мясо?
— А на солнце хранить, — сказала Марта Сергеевна.
Она не шутила. Освежеванный окорок и лопатку помогла подвесить на верхних переплетах садовой беседки. Солнце тотчас охватило мясо жаром, заклеило его поверхность, и она сделалась словно железной, — не осталось ни одного сырого местечка. Мясо висело две недели, чуть подсохшее сверху, абсолютно свежее внутри.
Вот и теперь — подарок Марты Сергеевны…
На обработку «подарка» ушла половина воскресенья. Руки Маши покраснели и совсем зашлись от крупной соли, — ею приходилось чистить кишки и требуху. Толик помогал как умел: подносил воду маленьким Зоиным ведерком. Колбас было много. Красивые, настоящие, мама говорит — как в мирное время. Правда, две из них лопнули пока варились. Одну сразу съели, вторую решили оставить до вечера. Ведь сегодня вечером приедут сестры и бабушка.
Но они не приехали.
Маша заволновалась. Если б был телефон! Его не было ни дома, ни в совхозе. Маша сбегала на квартиру бухгалтера совхоза узнать, не случилось ли чего. Там ничего не слыхали. Сестра бухгалтера сказала, что завтра чуть свет идет в совхоз трехтонка. Может, Марии Борисовне махнуть тоже, узнать, что там стряслось? Вдруг беда?
Решила поехать. Но чтобы поехать, надо попросить кого-то прочитать за нее завтра лекции, четыре часа, у заочников.
Маша нашла замену. День освободился.
В совхоз приехали рано утром. В шалаше на кровати из ящиков лежала Екатерина Митрофановна. Она была без сознания.
Зоя и Аня бросились к матери, заплакали. Страшно за бабушку. У нее давно уже пятка болела, — поранила ее, нарыв всё не проходит. А вчера стало плохо с сердцем. Их некому было покормить, — сегодня утром туркменка принесла им молока, и они выпили его, прямо сырое.
Что делать?
Маша осмотрела рану, положила компресс. Накапала валерьянки, — других лекарств под рукой не нашлось. Бабушка то приходила в сознание, стонала, что-то говорила, то снова впадала в забытье.
Надо отвезти ее в город, в больницу. Надо вывезти в город детей и вещи, — приближается срок отъезда домой. Как же? Где найти машину?
Снова метнулась в совхоз. Сегодня одна машина возвращается в город. На счастье, уговорила.
Городская больница стоит на пути домой, недалеко от института. Бабушку вынесли на носилках. Тесно в больнице, мест нет. Но что же поделаешь? Взяли.
Никак не разорваться, — надо бы и с больною побыть, и к детям надо. Но теперь Екатерина Митрофановна в больнице, за нею смотрят, только надо передачи приносить, — мацони, она что любит.
Выгружались недолго: матрасик, узел с постельным бельем, подушки, два ящика — с яблоками и с персиками, Аман сам нарвал, кухонная посуда, еще кое-какие мелочи. Толик выбежал за калитку и не успел представиться сестрам, как в руки ему сунули бидончик с повидлом.
— Тащи, — сказала Зоя, — а я подушки понесу, бежим скорее и опять вернемся, маме помогать.
И они помогали. Шофёр сгрузил вещи на глиняную дорожку и уехал.
И вот — все в доме. И дети, все трое, копошатся вокруг.
— А вы познакомились, сестрички и братик?
— Конечно, мы давно уже познакомились, — бодро отвечает Зоя. — Смотри, какой он молодец, обе комнаты веником подмел, пока ты ездила.
— А я и побрызгал, чтобы пыли не было.
— Садитесь обедать. Или ужинать? Мы сегодня совсем запутались. Ну, не важно, еда у нас вкусная, колбаса.
Аня засопела, заплакала.
— Ты чего?
— Бабушку жалко.
— Теперь ее врачи вылечат, ты не плачь.
Наелись, аж глазенки заблестели, как у пьяненьких. И явно измучены, спать хотят. Толя подошел к маме, прижался к ней благодарно, а Зоя сейчас же — с другой стороны. Маленькая Аня вспомнила, как прежде маму делили, — правая рука мне, левая тебе. А теперь не поделишь. Толька ее руку занял. Подошла и хлопнула его по спине:
— Толька, противный! Моя мама!
И Толя заревел. Что ж с того, что он был мальчик. Заревел горько и обиженно.