Даша была действительно хороша: молодое гибкое тело нежно кутал короткий полушубок, пеной вздымались на качелях юбки, мелькали на изящных ножках красные, вышитые серебром сапожки.
Она смеялась так звонко, что Рэми не выдержал, заразился весельем и стал почти счастливым. Вскоре вместе с Дашей он летел с горки, перекидывался снежками с беззаботной молодежью, пил до дна горькое, с пряностями, пиво, танцевал с ручными медведями и рассекал лед коньками. И Даша — с растрепанными волосами, вымазанном в снегу полушубке стала казаться желанной. Податливой. И близкой.
В пьяном угаре, под украшенными омелой воротами, под хохот, они поцеловались в первый раз.
— Молодец! — крикнул Бранше, обнимая розовощекую и столь же растрепанную подружку. — А нам, молодежь, пора. И даже не думай топать за мной, правда, Дашенька?
— Правда! — зарделась красавица. — До утра я тебя, Рэми, не отпущу. А утро еще нескоро…
И утро в самом деле нескоро. И ночи теперь длинные… холодные.
Снег сыпал и сыпал, будто стряхивал с неба бездонные запасы. Веселилась вокруг пьяная толпа, бегали ряженные, кричали лоточники, и мягкие, слегка замерзшие губы Даши то и дело игриво касались щек, губ, глаз. Заставляя на время забыть и тоску по Аланне, и сдерживаемое амулетом непонятное притяжение к Миру, и даже о себе самом забыть, отдавшись угару столичного праздника. Много огней, суеты, чужой радости и смеха. И добрая теплота шарфа, подаренного Дашей… наверное, шарф его тогда и спас.
— Простите, как пройти к площади Трех Фонарей?
Голос был тихим, немного шипящим и со странным певучим акцентом. Опасно знакомым. И Рэми захотелось исчезнуть в толпе и никогда больше не вылезать ни на какие праздники. Помнил он и другой оттенок того голоса, жесткий, беспощадный, с ноткой торжества. Помнил тихий скрежет лозы, жрущей магический щит, помнил пронизывающий до самых костей ужас, помнил, какой ценой удалось ему тогда уйти…
Но щурившийся в полумраке Алкадий Рэми не узнал. Может, просто не ожидал увидеть на этом празднике, может, уже не искал… Рэми не знал и знать не хотел. Он прижимал Дашу, Даша верещала, бойко объясняя дорогу. А Алкадий будто и не слушал, даже не смотрел на глупую девчонку, что-то ища взглядом в толпе:
— Три квартала по этой улице, налево, через мост и два квартала вперед, — с усмешкой и без единой ошибки повторил он. Рэми кивнул. И Алкадий бросив:
— Спасибо, — развернулся и побрел по заснеженной улице.
А Рэми смотрел вслед сутулой фигуре, и казалось, что праздник закончился. И спокойная жизнь закончилась. Прямо здесь, прямо сейчас, рядом с горько пахнущими елками по обе стороны дороги, под разноцветными фонариками, красящими снег шаловливыми искорками.
— На меня смотри! — обиженно протянула Даша, поднявшись на цыпочки и пытаясь поймать губами его губы.
Рэми ответил поцелуем на поцелуй, прижал к себе Дашу и сам удивился: губы девчонки уже не казались сладкими, и сама она стала вдруг другой… пошлой, пахнущей вином, слишком веселой. А Даша пила все больше.
Рэми раз за разом покупал ей сладкое вино. И чем больше она пьянела, тем больше он трезвел. Когда же Даша в очередной раз потянула его к ларьку с напитками, Рэми отказал.
— Жадина! — пьяно насупилась Даша. — Жадина!
— Идем домой, — осторожно вставил Рэми. — Я провожу…
— А что мне дома? — взвилась Даша. — Батька пьяный, мать усталая или куча братишек-сестренок? Ночь мне портить надумал? А не выйдет! Что я, зря тряпки одалживала? Зря весь вечер за тобой бегала… теперь, милок, ты мой.
— Я не твой, — спокойно заметил Рэми.
— Тогда и отстань!
Рэми усмехнулся. Прижал Дашу к себе, крепко, погладил растрепанные каштановые волосы и дал выход силе… Так, как его не раз учили, мягко, аккуратно, отрезвляя, успокаивая неразумную девчонку в сладких объятиях магии. А когда отпустил, Даша вдруг сникла, заплакала, размазывая рукавичкой слезы по щекам:
— Что ж ты думаешь? Все тебе можно?
И в сердце колыхнулось сожаление: ошибся, боги, как же он ошибся. Лишил бедную девчонку шального, праздничного безрассудства, вернул ее в суровую, неприятную явь. Не стоило.
— Идем домой!
— Не пойду! — закричала Даша. — И ты за мной не ходи! Слышишь!
— Даша…
Чуть позднее сидел он на скамье у катка и смотрел, как Даша зло режет лед коньками. И хотелось пойти, извиниться, да вот только вины за собой не видел. Да и нужны ли ей извинения? Она улыбалась симпатичному, высокому парнишке, давалась ему в руки, двигалась в такт мелодии флейты, и смеясь, прижималась к охотно отвечающему ухажеру.
Рэми ухажера узнал и мгновенно успокоился — Хлыст, друг Бранше, девчонку не обидит, да и домой проводит. Может, оно и к лучшему — к чему портить Даше праздник только потому, что у самого на душе кошки скребутся? Разве она виновата? Разве кто-то виноват?
Людей становилось все больше — все ожидали рассвета, а с ним — удара колокола, оканчивающего праздник. Встали у бортика конькобежцы, выбежали на каток танцоры. И лед заскрипел под быстрыми коньками, а факелы в умелых руках вырисовывали узоры в густой темноте. Но Рэми заскучал. Безумно. По тишине, по душевному теплу, когда сидишь зимней ночью в собственном доме, обнимаешь кого-то близкого, смотришь в огонь, бесящийся за решеткой камина… и молчишь… долго молчишь…
Даша, наверное, согласилась бы. И на долгую ночь, и на поцелуи, обещающие большее, и на согретую постель. Но Рэми была нужна не она. И он еще раз посмотрел на прижимавшуюся спиной к новому кавалеру Дашу, на ее покрытые румянцем щеки, на обнимавшие тонкую талию чужие руки и усмехнулся.
Что ж, выбор твой. Да и не жаль.
Прощаясь с праздником и с хорошим настроением, он скользнул взглядом по толпе зрителей — сначала по рожанам, потом по ложам арханов. И вздрогнул.
Аланна сидела на подушках и скучающе рассматривала пушистую муфту. Лицо ее разрисовывали темные в полумраке руны, светлые волосы чуть выбились из-под шапки, тонкую шею ласкал меховой воротник, а за ней стоял виссавиец. Жених.
И как это только удалось опекуну Аланны, Эдлаю, устроить эту помолвку? Ведь прячущие до самых глаз лица виссавийцы, жители соседней страны, были в Кассии гостями редкими. И загадочными. Их любили все, ведь не было более опытных целителей, но и боялись тоже все, ведь не было и более жестоких судий… Но Рэми почему-то их просто ненавидел.
А сейчас ему страстно захотелось отвернуться. Стоило ли с таким тягаться? Закутанный в синюю ткань до самых глаз он отличался от арханов, как отличается орел от оленя. Если сила архана чувствовалась лишь слегка, то синяя аура Идэлана слепила так сильно, что Рэми не сразу и понял: виссавиец смотрит на него. Не как на соперника же смотрит, не с ненавистью, не с презрением… а…
Рэми попятился, наступил кому-то на ногу, прошептал «прости» на тихие проклятия и все так же не мог оторвать взгляда от Идэлана. Почему он так смотрит? И аура его, миг назад такая яркая, вдруг погасла. Мгновенно, безжалостно. Как огонек свечи, задутый сквозняком. И в глазах его прочиталось все: гнев, смятение, надежда, даже слезы.
Смесь чувств захлестнула, ударила, и, сам того не понимая, Рэми заслонился щитом, отбросил чужие эмоции назад, на Идэлана, дал тому почувствовать неповторимый вкус собственной силы…
И Идэлан сам захлестнулся. И будто с ума сошел, а в глазах его мелькнул огонек ужаса. Маг встрепенулся вдруг, легко перемахнул через борт ложи и плавно слетел на каток.