Но эти думы только мелькнули в голове юноши. Грустные и трогательные воспоминания о прошлом застилали, загораживали настоящее – влекли его к себе неудержимо. Ему показалось жутко оставаться долее в темневшем саду, и он пошел в дом по скрипучим расшатанным ступеням крыльца. И едва переступил он порог, едва успел слуга засветить ему свечи в медном шандане и затеплить лампаду в его спальном покое, как опять те же воспоминания о брате целым роем нахлынули на Льва Кирилловича и постепенно, болезненно настраивая его воображение, рисовали ему и настоящее, и будущее в мрачных, страшных красках…
«А Ивашки все нет», – с удивлением говорил себе юноша, снова прислушиваясь к колоколу, отбивавшему часы на соседней колокольне.
Наконец, утомленный ожиданием и душевною тревогой, Лев Кириллович задремал в кресле, склонившись над столом… Возбужденное воображение не переставало работать и среди одолевшей его дремоты. То ему представлялось, что он подъезжает к усадьбе своей милой и видит, как ее дом вдруг вспыхивает ярким пламенем… Слышит вопли отчаяния людей, которые горят в доме, бросается на помощь к ним… А ему дорогу загораживают стрельцы. «Куда лезешь? – кричит ему высокий рыжий детина, замахиваясь на него бердышом. – Или к брату в застенок захотел?..» То вдруг видит он себя среди площади, залитой кровью, заваленной трупами изувеченных бояр, среди разнузданной и буйной толпы стрельцов, которые нагло торжествуют свою победу и горланят пьяные песни, приплясывая вокруг столба, воздвигнутого в память кровавых подвигов «надворной пехоты»… И среди их криков ему явственно слышится голос Ивашки, который над самым его ухом твердит: «Батюшка боярин, смилуйся! Ей-богу, не виноват…»
И вдруг Лев Кириллович очнулся от тяжелой дремоты, почувствовав, что кто-то его теребит за рукав. Очнулся… и при тусклом свете нагоревших и наплывших свечей видит перед собою какую-то темную фигуру наклонившегося к нему человека, который весь дрожит от головы до ног и лепечет невнятные слова не повинующимися ему устами…
– Кто ты?! Кто ты?! – вскричал во весь голос боярин, цепенея от ужаса, в бессознательном порыве хватая стоявшего перед ним за руки и потрясая его изо всей силы.
– Ба-ба-батюшка бо… ббб… оярин! Смилуйся! – проговорил знакомый голос.
Тут только Лев Кириллович узнал Ивашку – и опустил руки…
Ивашка стоял перед ним бледный как смерть и дрожал как осиновый лист. Глаза его бегали тревожно и бесцельно из стороны в сторону, губы и подбородок тряслись… Лев Кириллович вспомнил, что видел Ивашку с таким же точно лицом в тот день, когда, вбежав в опочивальню Кирилла Полуэктовича, он мог, запинаясь, произнести только два слова: «Стрельцы… идут!»
А теперь он твердил только одно:
– Смилуйся! Ей-богу, не виноват!
Очевидно, он был чем-то поражен и перепуган насмерть и не мог связать мыслей со словами.
– Что с тобой? – тревожно спросил его юноша. – Кто тебя напугал? Нет ли там беды какой? Да говори же скорее!
Но Ивашка заговорил не скоро. Льву Кирилловичу пришлось сначала успокоить старого слугу, потом отпоить его водою и, наконец, услышать от него страшный нежданный рассказ.
– С нами крестная сила! – прошептал, приходя в себя и крестясь, Ивашка Перепелка. – Что я видел… и что я слышал… так ажно и до сей поры дрожь так и пробирает…
– Что же такое? Все ли там поздорову? – с беспокойством переспросил Лев Кириллович.
– Там-то все поздорову… тебе поклон шлют и просят жаловать… Да вот как оттедова-то я поехал… У! У! Какого страхованья натерпелся!
– Да будешь ли ты говорить наконец, старый хрыч! – закричал юноша, ударяя по столу кулаком.
– Изволь слушать, боярин, только не подумай, что это мне с пьяных глаз пригрезилось. В усадьбе меня позадержали с ответом, и как я оттоль поехал да стал к Марьиной роще подъезжать, совсем уже стемнелось… Только бы мне на среднюю тропочку на знакомую выехать… вдруг слышу стон… Думаю: почудилось либо сыч в дупле гукнул. Еще попроехал… Опять стоны, вопли, словно режут, мучат кого… Вижу: дело неладно! Думал, не ночные ли какие работники душегубствуют? Привязал коня к дереву, пистоли за пояс сунул, нож за голенищем ощупал и побрел потихоньку крадучись в ту сторону, откуда крик-то слышен был… Долго слышались вопли и смолкли; долго и я крался и вдруг вижу: в самом глухом месте рощи свет между дерев мелькает и от людей тени большущие ходят… Я и пополз на брюхе… и приполз на край буерака, а в том буераке – виловатая сосна, и около нее человек с двадцать, на конях с бердышами, с копьями. И две повозки с кровлями в сторонке. А на той сосне, как на дыбе, вздернут человек за локти, гол весь, окровавлен… Около него два человека пешие, с плетьми; да третий, на коне, видно, из бояр (лицо башлыком закрыто), того человека расспрашивают, а дьяк его речи в столпе пишет. И вижу я, что это не разбойники, а стрельцы, и наибольший-то, что над ними, должно быть, розыск чинит, пытает человека. Тут-то вот я обомлел от страха… Вижу, что пропала моя головушка, если меня заметят. Я и приник, завалился между двух кочек; и пролежал там во все время пытки и дрожал как в лихоманке… и теперь еще дрожу.