– Федор Левонтьич! Голуба моя! – обратился к нему порядком охмелевший Никита Гладкий. – Вот тут спор у нас идет… Как порешишь ты?
– О чем же спор-то?
– А вот о чем! Вишь, этот Стриж-то говорит, что животов боярских не будет трогать, коли и побить бояр придется… А я-то говорю, что и в боярские дворы, и в лавки заглянем…
Шакловитый усмехнулся лукаво и подмигнул на Алексея Стрижова.
– Грабить никого не станем, – сказал он, – ну а если что под руку кому и подвернется – сыскивать не будем.
– Вот видишь, видишь! – набросился Никита Гладкий на Стрижова.
– Кто ж тебе мешает? Грабь, пожалуй, коли любо! – огрызнулся суровый Алексей Стрижов. – Я грабить не стану – я не затем пойду!
– Знаю я, зачем ты пойдешь! Чуть только наша возьмет, ты сейчас полезешь в Патриаршие палаты да перерубишь там все нового письма иконы да книги никоновские изорвешь…
– И порублю, и изорву – да! Это точно! – по-прежнему сурово отозвался Стрижов.
– А если там рызыщешь старую икону с двуперстным-то, так и прикарманишь ее, пожалуй?! – засмеялись кругом Стрижова товарищи.
– За это не поручусь! – отозвался Стрижов, разглаживая свою черную густую бороду и отворачиваясь в сторону.
– Ну вот! – подхватил Гладкий. – Ты себе бери иконы старые! А я-то высмотрел близ моего двора, на Рязанском-то подворье, у боярина Бутурлина; больно добры и вески в конюшенной палате есть гремячих шестьдесят чепей… Уж их наверно приберу к рукам… Одну, пожалуй, и тебе пожертвую на старую икону…
Все засмеялись, а Алексей Стрижов плюнул и отвернулся.
В это самое мгновение на дворе раздался громкий, ожесточенный лай собак, которые так и заливались, так и рвались на кого-то к воротам.
Смех и говор смолкли сразу…
– Кто бы это мог быть? – тревожно спросило несколько голосов. Все переглянулись между собою.
– Да здесь у нас еще двоих недостает: Андрюшки Бурмистрова да Ивашки Шестакова. Быть может, не они ли?
– Нет, братцы, это кто-нибудь чужой! – ответил Шакловитый, опуская на стол свою чару и прислушиваясь к лаю собак. – Да чего вы переполошились? Ведь нас никто рукою не достанет: везде поставлены такие сторожа, что не дадут никому ни спуску, ни пропуску, и будь не свой – затравят собаками насмерть.
Но он еще не успел договорить, как из-за двери показалась голова его брата, Любима Леонтьевича, который делал ему какие-то знаки.
– Да говори, что там такое? Здесь ведь все люди добрые – бояться нечего! – крикнул Шакловитый брату.
– У ворот какой-то конный… тебя желает видеть… говорит, что от царевны прислан с тайным поручением.
– Ну коли от царевны, так, верно, тоже свой человек? Введи его сюда! Да вели сначала всех собак на цепь посадить – а то ведь изорвут… Что бы это значило? – сказал Шакловитый, обращаясь к товарищам. – В такую глухую ночную пору…
Никто не отвечал ему ни слова и не притрагивался к кубкам. Молчание воцарилось такое, что слышно было, как сторожа разгоняли собак и сажали их на цепь, как заскрипели ворота, как застучали подковы коня по деревянной мостовой двора.
Через минуту дверь растворилась настежь и на пороге показалась высокая сановитая фигура в башлыке и бурке. Прежде чем Шакловитый и его гости успели всмотреться в вошедшего, тот ловким движением плеч сбросил с себя бурку, сдернул башлык, – и изумленным очам всей братии предстал не кто иной, как сам Оберегатель.
– Князь Василий Васильевич Голицын! – разом вскрикнули все сидевшие за столом и словно по приказу повскакали со своих мест и вытянулись в струнку…
Изумление и тревога были написаны на всех лицах. Шакловитый спохватился первый.
– Добро пожаловать, князь Василий Васильевич! – нашелся он сказать, подходя к князю с поклоном. – Какими судьбами в этакую пору?..
– Видно, не в пору гость точно что хуже татарина, Федор Леонтьевич! – сказал, шутя и смеясь, князь Василий. – Вон посмотри-ка на своих гостей, как они мне рады – каждый, кабы мог, готов бы тыл мне показать… Проси их сесть – ведь мы не чужие с тобою!
– Садитесь, гости дорогие, – обратился Шакловитый к гостям, стараясь казаться бодрым, хотя голос ему не совсем повиновался. – Князь-батюшка, дозволь нам выпить за твое здоровье и за счастливое возвращение…
– Спасибо! Но прежде того я сам выпью за твое здоровье и за здоровье твоих гостей! – сказал князь, подошел к столу и, налив себе вина в чару, высоко ее поднял над головою.
Все взялись за кубки и за чарки – и так и впились в него взорами.
– Тебе, Федор Леонтьевич, и твоим гостям, – звучно и громко сказал князь Василий, – здоровье нужнее, чем мне! Пью за ваши головы – чтобы вы их на плечах сносили!