…Но книги у них были совершенно гениальные. И я от каждой рукописи ждала шедевра. Такая изначальная доброжелательность иногда приводила и к разочарованиям.
И женщин они всё-таки не понимали. Мало писали о них. Но я думаю, это от деликатности. Вот не надо близко: притронешься и разрушишь. У них все женщины в книгах очень хрупкие. Так мне кажется.
А Лена была, на мой взгляд, таким человеком, который не очень пускает в свою душу, но она любила его, безусловно, и в последние годы сама говорила мне, что живёт только для Аркадия. И повсюду была с ним. Эти последние годы были очень тяжёлые. Они уже никуда не ходили, и настроение у обоих было жуткое совершенно…»
«Да, женские образы у них проходные. Но мне кажется, что Аркадий не был „кобелём“. Есть такие, что видят красавицу и теряют голову. Это не про него. Он не был бабником в смысле зависимости. Точно так же и с алкоголем. К тому и другому относился играючи. А серьёзными были литература и семья. Семья была цитаделью. Да, ему нравились красивые женщины. Нравилось быть мужчиной рядом с ними. В нём было что-то рыцарственное и гусарское — вот доминанта. И дело не в том, знала я кого-то или нет, но этого же не скрыть! Может быть, потому так туманно обрисованы у них женские образы, а мужские — очень сильные, герои, которые натерпелись, но не сдадутся и не сдадут. А женщины при них — так, декоративный фон.
И вы ещё обязательно учитывайте чудовищное пуританство эпохи.
А в жизни? Была ли Лена только дополнением? Не знаю. Он был к ней очень привязан. Уважение было, даже пиетет. Дополнение, да… но такое, без которого невозможно».
«Я была очарована их книгами, фантастику многие у нас не читали, но это была настоящая литература. Я была настолько ими очарована, что где-то в 70-е решила сама писать фантастику, и меня стали приглашать на секцию фантастики в ЦДЛ. Любимые вещи — „Попытка к бегству“ и „Трудно быть богом“. С Аркашей познакомила меня Мира Салганик. Их произведения и его личность слились и не противоречили друг другу. Наш дом был хлебосольным, он появлялся у меня. Мы нравились друг другу, даже целовались как-то, наши отношения могли бы быть более серьёзными и глубокими, если бы я сама была к этому готова. Но… „А мне чужих стихов не надо. Мне со своими тяжело“. Поэт слишком занят собой, чтобы растрачиваться ещё и на дружбу.
Я всегда чувствовала какое-то его духовное одиночество, непрерывный поиск чего-то, а я тогда многого не понимала. Он дарил мне книжки, производил сильное впечатление как личность и как мужчина, я была слегка влюблена в него. Но я вообще, как всякий поэт, увлекаюсь всеми, кто этого заслуживает. Помню, я тогда уехала в Севастополь и носила в сердце его образ и очень много думала о нём. Но сближения не получилось. Ещё и потому, что у него были другие взгляды на вещи. Он считал, что в отношениях мужчины и женщины период взаимоознакомления затягивать не стоит — одних это шокировало, другим нравилось, но это было не по мне. Всё оборвалось. Но осталось тёплое чувство.
Мы потом звонили друг другу. Встречались на каких-то заседаниях, я защищала их, где могла, от всяких нелепых нападок.
Сейчас я понимаю, что могла бы быть ближе к нему и лучше его понять».
А буквально лет пять назад Римма Фёдоровна написала стихотворение. Оно называется «Попытка к бегству» и посвящается Аркадию Стругацкому:
«Это был гренадёр, красавец, хоть с усами, хоть без усов, выправка и чарующие рассказы о чём угодно. Женщины действительно сами на него вешались. И он всегда знал, за кем приударить. Я, например, не его женщина — пресновата, он это безошибочно определял, и мы просто дружили. А вообще, у нас же нравы были тогда совсем другие: понравилась, значит, сразу в постель — мы так не считали. Аркадий — считал, и Лена так считала — они нашли друг друга в этом плане. Но я убеждена, что вот такие вещи делают человека более несчастным. Гиперсексуальность может быть от рождения, но как образ жизни — это от плохого воспитания. Мужского, отцовского воспитания не хватало ему. И разницы между культурой и образованием он тогда в молодости совсем не видел. У них с Леной тормозов не было, страсть была мощная, красивая, необыкновенная. Но десятилетиями такое длиться не может. Он мне не плакался в жилетку, но я чувствовала уже, что в семье не всё в порядке, и принимала скорее сторону Аркадия. С другими женщинами я его не встречала. Но слышала об этом, конечно».
«Он умел вести себя с женщинами. Он был красавец, но он был исключительно воспитан, во всяком случае, на фоне среднего советского человека. Это не без влияния ВИИЯКА. Они даже были похожи чем-то с Мишей Анчаровым, при всей ревности друг к другу, похожи в чем-то лучшем, их соперничество было, полагаю, на женской почве — не конкретную женщину не поделили, конкретная, думаю, разорвала бы себя, чтобы успеть и туда и сюда. Просто они оба имели одинаково сокрушительный успех, а потому друг друга и ревновали. Он был добрый Дон Жуан. Дон Жуан вообще добрый по определению. Но он был очень добрый. Он хотел любить всех. Я знаю многое о нём, но далеко не всё считаю нужным рассказывать».
И на закуску — мнение мужчины.
«Пусть меня лучше застрелят, чем я буду писать мемуары о нём. Это нельзя. Потому что одно дело, когда люди впускают к себе и это знает вся Москва, и совсем другое — писать об Аркадии Стругацком. Он был очень целомудренный мужчина, очень стыдливый. Понимаете, это как персонажи Бориса Балтера, которых он описывал в романе „До свидания, мальчики“. Стругацкий ведь был мужчина со всеми онёрами, и чтобы женщина играла в его жизни какую-то абсолютную роль — так не было, ни с кем, но рыцарственность и чувство чести — вот это было. Несмотря на все мужские игры. Целомудрие было непреложное, свойственное целому поколению — вот это надо понимать».
А вот что говорил на эту тему БН, давая большое интервью «Плейбою» для ноябрьского номера 1995 года. Журнал только-только начал издаваться тогда на русском языке.