Важным аспектом наших общих интересов был видеомагнитофон. Эту роскошь АН приобрёл ещё в те времена, когда многие и слыхом не слыхивали о подобных игрушках. Я — несколько позже, но всё-таки (глядя на него) довольно рано — в 89-м. Тогда ещё продолжали ходить в гости специально на видак. АН любил смотреть всякие серьёзные фильмы, но даже больше — фантастику, и я составлял ему компанию. Потом научился в одном месте доставать пустые кассеты, а в другом — мне на них записывали фильмы. Когда появился свой аппарат, мы уже могли обходиться без посторонней помощи для копирования того, что понравилось.
А потом случилась вот какая история. Кто-то вычислил меня, как владельца завидной техники…
Поздний вечер. Звонок в дверь. Открываю. И получаю удар в висок. Очнулся — лежу на полу. На мне сидит здоровенный парень и прижимает к горлу огромный, почему-то очень грязный кинжал (понятно, что я увидел это позже, но лезвие, перепачканное неведомо чем, как-то особенно запомнилось), а кто-то шарит по ящикам и собирает вещи в большой мешок. Я лежу и думаю: „Сейчас всё заберут и горло перережут“. Обидно было главным образом из-за двух вещей: из-за Америки (а я уже ждал разрешения на выезд) и… из-за Стругацкого (кто же теперь будет мясо ему покупать?). Тут они вроде как закончили. И вдруг заметили на стуле ещё видеокассеты. Я взмолился: „Это не мои! Это Аркадия Стругацкого! Оставьте, пожалуйста!“ И — можете себе представить? — они не взяли! Вот такие благородные доны попались! Но унесли всё, что сочли ценным: видак, кассеты, триста пятьдесят рублей денег и, что особенно обидно, все мои магнитофонные записи КСП, то бишь бардов, собранные за многие годы.
Но главное — жив. Вспомнил, что обещал быть у АНа, и пошёл. Через силу. А он только глянул на меня и сразу налил ируканского — рассказывай, мол, что случилось. Я рассказал. Он долил стакан до полного. Потом вышел на пару минут, возвращается и даёт мне целую пачку денег. Там была ровно тысяча рублей — ещё не малые по тем временам деньги, некоторые за год зарабатывали около того. Я, конечно, отказываться стал, а он сурово так припечатал: „Не возьмешь — больше не приходи“.
Ну, что ещё было?
В мой день рождения он сделал однажды очень странную надпись на книге „Понедельник начинается в субботу“ (сборник, включающий в себя ещё „Парня“ и „Жука“ и вышедший в издательстве „Мектеп“, Фрунзе, в 1987году тиражом в 310 000 экземпляров. — А.С.):
„В твой день рождения
(да будет день этот благословен)
Через амбассадорские помойки — вперёд,
К Новому свету. Встретимся в Иерусалиме в 2090 году
Lэхаэm! (то есть лехаим — дежурный еврейский тост, в переводе „за жизнь“. — А.С.)
А. Стругацкий“ (подпись)
От каких бы то ни было объяснений АН отказался. Разгадаем ли мы когда-нибудь эту загадку?
Ещё одно яркое впечатление: смотрели „Трудно быть богом“ на премьере в Доме кино. Возил нас туда Юра Черняков. И фильм АНу понравился, вот это я точно помню, и он спросил, как мне, а я честно ответил, что слишком люблю эту книгу, и мне никакой фильм, снятый по ней, понравиться не мог. И ещё, АНа тогда совершенно потряс этот квадро-звук системы „долби-сёрраунд“. Кстати, позже я смотрел его в каком-то обычном кинотеатре, уже дублированный и без этого звука, и фильм показался мне просто угробленным.
Кажется, именно тогда, уже после банкета по случаю зарубежной премьеры, решено было выпить и напитка зарубежного. Правда, не немецкого шнапса, а английского джина. Помимо коньячных „лонгдринков“, АН ещё очень любил джин-тоник, после Брайтона, наверно, а эту экзотику можно было купить только в „валютке“. И вот иногда он выдавал мне какие-то доллары или марки — но исключительно на джин и тоник, не на еду.
Запомнилась шутка. Из действующей церковки напротив его дома в страшную рань по утрам доносился колокольный звон.
- Аркадий Натанович, не мешают вам православные спать по выходным?
— Я — птичка ранняя, — улыбнулся он, — а колокол всяко лучше, чем гимн СССР по радио.
И вот 29 декабря 1990-го. Я зашёл к нему прощаться. Умолял сфотографироваться на память, „поляроид“ с собой принёс, чтобы сразу показать, что получится, — ни в какую! В прихожей сначала Елена Ильинична обняла и поцеловала. Потом АН обнял и поцеловал. Но слов не запомнил я никаких. Вышел за дверь. Постоял немного и сфотографировал её. Номер у квартиры был выдающийся — 273. „Абсолютный нуль“, — любил говорить АН, когда объяснял адрес».
А вот что записал об этом дне сам АН:
«Заходил попрощаться Стас Агрэ. Сегодня вечером уезжает с мамой и братом в Шереметьево, завтра в 1.30 (дня) вылетает в Чикаго. Принес посуду, стул. Попрощались. Что ж, вероятно, больше не увидимся на этом свете. Хороший был друг».
А это уже из «Бессильных мира сего»:
«Его зовут Стэн Аркадьевич Агрэ. Имя, казалось бы, необычное, но только для нашего нынешнего деидеологизированного безвременья. На самом деле Стэн — это „СТалин-ЭНгельс“. У него, между прочим, был когда-то ещё и старший брат, которого звали Марлен: Маркс плюс Ленин. А вот откуда взялась у него, совершенно русского человека, такая экзотическая фамилия, мне выяснить пока не удалось. Знающие люди объясняют, что „агрэ“ на санскрите значит „первый“ или даже „наивысший“, по-грузински это — „вот“ („Вот какой рассеянный…“), а на иврите „агра“ (ударение на последнем слоге) означает „налоги“».
Разумеется, наткнувшись на имя Агрэ в дневнике АНа, я сразу стал выяснять у БНа, какая тут связь, и получил ответ, что это добрый приятель АНа, уже много лет живущий в США. По образованию фармацевт, чем сейчас занимается, БН не знает, но поддерживает с ним постоянную связь как с литагентом АБС по киноделам в США. И как-то в очередном письме Стэн в шутку предложил, что за немалые заслуги перед АБС пора бы уж в их книгах увековечить его имя. Ну а БН решил всерьёз так и сделать.
Настоящий Агрэ — чистокровный еврей, и соответственно, этимология его фамилии интересна только с этой стороны, но следует заметить, что это не БН, а сам Станислав развлекался, выискивая переводы своей фамилии с других языков. Ну а Сталина с Энгельсом всё-таки БН выдумал, в реальной жизни — славянское имя Станислав американцы просто переделали в Стэна и даже в Стэнли.
Исторический 1991 год начинался бурно: на окраинах империи стрельба, в столицах бесконечные митинги. Да какие! Сто тысяч человек на улицах в мороз и в распутицу уже никого не удивляют. Появляется почти спортивный азарт: а вот покажем им, что мы можем все сразу выйти! И однажды установлен рекорд: на Манежную площадь в Москве (тогда ещё площадь 50-летия Октября) стекается толпа почти в полмиллиона человек. Самое удивительное, что нас никто туда не сгонял и ничегошеньки нам за это не платили. Мы просто выходили на улицу, потому что не могли не выйти, когда власти душили свободу или убивали людей. Я помню это, я это пережил, и потому сегодня мне смешно слушать, как сталинисты в маразме объясняют туповатой юной «фашне», что демократы, мол, победили в перестройку по приказу сверху или — того веселее, — перестройка была экспортирована из США. А вот когда то же самое начинают рассказывать по главным каналам российского ТВ, становится уже не смешно… Но я сейчас не об этом. Я о 1991-м. Это был удивительный год, наполненный событиями и откровениями. Вот только всё это шло уже как-то мимо АНа. А если и проходило через него, то не задевая струн душевных, не увлекая за собой и не радуя. На входе — много всего, на выходе — сплошная тоска.
Прямо в январе и состоялась их последняя встреча с Борисом в Москве.
В марте — последняя поездка в ЦДЛ на последний пленум Совета по фантастике. На «текстовской» машине с одним из знакомых водителей и с директором издательства Бабенко, едущим туда же.
«Мы говорили, как обычно, о литературе, и почему-то мне пришло в голову задать этот дурацкий чисто журналистский вопрос: