Сволочье! Воспитывай таких вот мерзавцев. Пришел домой поздно, грязный (дождь превратил город в болото, подземные газы вспучили и разжидили грязь), поел картошки с луком и со сметаной, выпил молока и лег спать. <…>
А лето наступило даже в Канске. Вчера даже было немного жарко. Девки и бабы мелькают грязными голыми коленками из-под коротких крайне широких юбок образца Broadway 1924 (июнь1950 г.).»
Не хотелось сильно сокращать текст этого письма. Во-первых, какая чудесная лирическая концовка! Во-вторых, какая несгибаемая сталинская твердость в отношении к асоциальным элементам! А в-третьих, сравните с описанием Пугачёвки, где случилась «собачья бойня» в Ташлинске («Дьявол среди людей»):
«Надобно разъяснить, что Пугачёвка у нас улица старинная, бывшая некогда слободкой. Облика своего не меняла со столыпинских времен: прочно вросшие в землю избы с небольшими окошечками, которые на ночь закрываются крепкими ставнями, плетни и заборы, ветхие скамеечки у калиток, а сама улица довольно широкая, хотя, конечно, немощеная, и не в редкость ныне видеть возле некоторых домов грузовики, пригнанные шоферами, либо отроду здесь живущими, либо снимающими углы. И, конечно же, за заборами и плетнями и просто на обочинах — несметное число собак, беспородных, ублюдковатых, часто беспризорных, постоянно озабоченных поисками продовольствия и развлечений».
Чисто описательно улица эта куда больше соответствует сибирскому городку, и думается мне, что эпизод навеян именно Канском.
В конце июня 1950-го он уезжает в свой первый отпуск — в Москву и в Ленинград к маме и брату. Отпуск полноценный — тридцать дней, а добрую неделю, уходящую на дорогу в поездах, как и положено, дают дополнительно. Но время всё равно пролетает незаметно: вроде только уехал оттуда, а уже обратно пора… И снова осень, и снова этот холод ненормальный.
«Я живу неплохо, работаю по-прежнему в типографии — чорт бы её забрал, — но с началом учебного года приступаю к своей основной деятельности. Занялся сейчас опять проблемами познания. Страшная неразбериха царит в этой области, особенно в отношении терминологии, когда смешивают и валят в одну кучу понятия „сознание“, „мышление“, „мысль“, „духовное“ и пр. Стараюсь разобраться в этих авгиевых конюшнях. У Сталина об этом сказано очень мало, а других авторитетов я здесь не признаю, ну их к чорту. (Трудно не вздрогнуть от такого пиетета, хотя оговорочка „здесь“ и этот „чорт“ по правилам старой орфографии придают всей фразе слегка иронический оттенок. Но только для нас и сегодня — Аркадию и тогда, поверьте, было не до иронии. — А.С.) <…> …передай маме, чтобы она не говорила глупостей насчёт денег. Мне просто нужно расплатиться с кассой взаимопомощи, а затем (с ноября) всё пойдёт по-старому. <…> Почаще пишите, а то пока ваших писем дождёшься, сдохнуть можно» (сентябрь 1950 г.).
И в последний раз он приезжал в отпуск из Канска в январе 1951-го. Конечно, был в Ленинграде. Обратно — вместе с Инной в Москву, и уж оттуда в Сибирь, ещё не догадываясь, как надолго расстаётся с родными и вообще со столицами. Летом 51-го уже не получилось вырваться, а следующей зимой — тем более. Про 1952 год — разговор отдельный. Но пишет он теперь всё чаще и чаще. Многие письма брату — по-английски. АНу явно доставляет удовольствие свободное владение иностранным языком, ну а Борька пусть совмещает приятное с полезным, пусть учится понимать с листа или хотя бы переводить по словарю. Впрочем, он почти всякий раз комментирует, мол, если надоели тебе эти экзерсисы, немедленно прекращу, только скажи. Упрямый Боб не ропщет и покорно принимает письмо за письмом на английском:
«…Ещё в Москве я проявил нашу пленку. Привидения получились неплохо, повешенный не вышел совсем — такая зверская недодержка, совершенно прозрачная плёнка. Это твоя работа, ma fratere.[3] To, что ты снимал без меня, частью удалось. Я сверился с твоими расчётами. Мог бы написать, но ведь это очень непоказательно. Кроме того, за истекший срок я успел испортить две плёнки (5000 и 2100) и проявить одну (2100) (Имеется в виду чувствительность пленки в старой системе измерения. — А.С.). Есть очень неплохие этюды: канская улица, мой дом, я и мой друг около кучи навоза и т. д. Я уже совсем наловчился и прекрасно освоился с аппаратом. Мне подарили великолепную железную треногу, устойчивую, как Троицкий мост. Автоспуск работает прекрасно.
Как тебе нравится матч на первенство мира? Ай да Бронштейн! Молодчина, у меня на него перед началом матча были поставлены две бутылки шампанского. У нас среди офицеров ведется предварительный матч на первенство по школе. Кроме того, появилась новая болезнь — китайские шахматы. Я сел играть впервые и выиграл у довольно опытного игрока. Посмотрим. Очень оригинальные шахматы. Кто-то из наших переводит руководство по японским шахматам».
Скорее всего, имеется в виду ныне достаточно известная у нас игра «сёги». Китайские шахматы называются иначе — «сянци», но стоит ли углубляться в эту тему? Никогда после АН не увлекался шахматами. Даже самыми обыкновенными. Единственный отголосок в прозе — пресловутые четырехмерные шахматы из рассказа «Почти такие же», но это, вероятнее всего, выдумка БНа. А что до сибирских увлечений, так ведь и от фотографии АН отошел довольно быстро. На Дальнем Востоке снимал уже меньше, а в Москве и вовсе изредка. Хотя фотоаппарат приобрел, и даже увеличитель устанавливался в ванной на старой квартире, на Бережковской.
А вот конец письма — милый такой постскриптум:
«Да, прошу всегда сообщать, когда получаете от меня деньги, а то здесь, возможно, плутуют»[4] (март 1951).
Примерно в это же время, чуть позже, он пишет жене (ниже приведено письмо целиком):
«Здравствуй,
Посылаю образцы моей продукции. К сожалению, Санька оказалась немного не в фокусе, а то бы была прекрасная карточка.
У меня всё хорошо, чего и тебе желаю.
Будут ещё снимки — пришлю. Пока всё. Целую. Твой Арк.
P.S. Прошу, пиши, не играй с огнём, ты губишь меня. Больше ничего сказать не могу.»
Предельно коротко и всего две темы: фотографии, сделанные зимой в Москве, и тревожная грусть предчувствий, переходящая в мольбу о помощи. А обращение — по-японски: два иероглифа, обозначающие имя «Инна», она уже научилась узнавать их.
Интерес же к литературе и особенно к фантастике становится в этот период у обоих братьев весьма серьёзным, можно сказать, жгучим:
«Насчёт письма Ефремову — идейка неплоха. Стоит попробовать — причём пройтись по адресу авторов, пишущих такие произведения-перлы научной фантастики, как „Семь цветов радуги“. (Автор — Владимир Немцов. В 60-е годы, страдая от собственной бездарности и перейдя на публицистику, он станет люто завидовать Стругацким и включать в свои статьи рецензии-доносы на их книги. — А.С.) Да, вышла в свет новая книга: „Королевство кривых зеркал“. Найди и напиши, что это за штука. Название заманчивое. Меня почему-то всегда тянуло к фантазированию в области пространственно-временных построений, неэвклидовых геометрий и пр. и т. п. Может быть, эта новая фантастическая повесть имеет что-нибудь общее с такими идейками. (Это оказалась детская сказка, по сюжету которой в 1963 году маститый режиссёр-сказочник Александр Роу снимет неплохой и очень популярный фильм. А сам автор „Королевства…“ Виталий Губарев знаменит в том числе как один из создателей героического образа приснопамятного Павлика Морозова. — А.С.) Теперь вот что: хочешь писать — брось большие масштабы. Берись за рассказики, новеллы — это труднее, но менее противно (в чернильном смысле). Я написал один рассказик — возился долго с предварительной подготовкой — как оформить сюжет и пр… - но писать было легко. (Рассказик, к сожалению, не сохранился, во всяком случае, до сих пор не найден. — А.С.) А легче и интереснее всего, пожалуй, писать пьесы. Конечно, здесь свои, особенные трудности, но мне они как-то легче даются, хотя должен тебе признаться, что ни одной пьесы я довести до конца ещё не сумел.
4
Здесь и далее перевод с английского Владимира Дьяконова. Переводчик замечает, что язык, безусловно, грамотный, но уж очень литературный, даже архаичный местами.