Напоминаю, мы всё ещё продолжаем читать письмо от 5 марта. Вот два последних абзаца о делах литературных:
«Наконец, „Разведчик“. Это, собственно, для печати. По-моему, халтура. Не знаю. Здесь и думать не нужно, только пиши и пиши — как ты думаешь, стоит попытаться?»
Неизвестно, была ли сделана эта «заказуха». В рукописях не найдена. Разве что поискать в архивах газеты «Камчатская правда»?
«Есть ещё один замысел: „Синяя туча Акадзи“, а также повестишка о последних днях Коммунистической Республики Атлантиды. Над этим ещё буду думать. Вот и всё по литературе».
«Синяя туча» превратится позже в «Четвертое царство», а вот про Атлантиду ничего в рукописях не найдено. Аналогично утрачены «Палачи», «В отдалённой местности» и «Секретное производство». Хотя не исключаю, что последние два — всего лишь какие-то варианты или части всё той же «Страны багровых туч».
Вот такой изобильный фонтан идей. Можете выписать себе полный перечень всего придуманного за тот период — выглядеть будет поразительно.
Вторая часть письма, куда более короткая, посвящена чисто личным проблемам. И хотя до воссоединения с Леной остаётся ещё целый год, именно в этот момент совершается крайне важный шаг в их отношениях.
«Получил на днях два любопытных письма — одно от Инки — необыкновенно большое, теплое, почти дружеское. Тебе и маме, кстати, привет. Однако просит, хотя и мимоходом, как будто, чтобы я поскорее прислал справку о том, что не возражаю против развода. Я бы давно уже послал, да до нотариуса никак не доберусь — у него выходной день в воскресенье, единственный день, когда я попадаю в город. Другое письмо от женщины, которую я развел с мужем, за что, как ты знаешь, поплатился комсомольским билетом и, в известной степени, карьерой. Письмо в духе одной замечательной пьесы Цвейга, возможно, ты читал. Бедная девочка! Она ещё благодарит! Впрочем, это, пожалуй, гораздо интереснее маме, чем тебе. Это, брат, полуторно-мужской разговор. А тебе я пишу это для того, чтобы ты на живом примере усвоил, как много мужчины и женщины значат друг для друга, и почему без учета этих отношений, возможно более точного учета, во всех оттенках, со всеми черточками — эгоизма и самопожертвования — почему без этого не придать реального оттенка ни одному произведению.
Кстати, как там у тебя дела на этом фронте? Подозреваю, что не теряешься, сын матери моей, а? Только держи ушки на макушке. Да смотри, не проявляй излишнего великодушия в неприятные моменты, буде такие случатся, чего бог избави.
Недавно наблюдал радугу — зимнюю радугу! — загляделся и сшиб с ног одного большого чина. Я помог ему подняться, отчистил от снега, но всё же он несколько раз упомянул „м-м-мать“. Разбил очки (это уже в другой раз), хожу теперь как Битл (из „Сталки и K°“), с надтреснутым стеклом.
Таковы новости. Жду твоих писем, ma chere.
Привет мамочке. Жму руку, целую, твой Арк.
Р/К 5.03.53 г.»
(Р/К — это сокращение от Petropavlovsk Kamchatsky — АН верен своим традициям.)
Какой игриво-литературный бодрый финал, да ещё рисунок вулкана в придачу!
И вдруг… Приписка — частично красным карандашом, сделанная явно не сразу. (Письмо писал, видимо, утром, а запечатать и отправить не успел):
«Умер Сталин! Горе, горе нам всем.
Что теперь будет?
Не поддаваться растерянности и панике! Каждому продолжать делать своё дело, только делать ещё лучше. Умер Сталин, но Партия и Правительство остались, они поведут народы по сталинскому пути, к Коммунизму.
Смерть Сталина — невосполнимая потеря наша на дороге на Океан, но нас не остановить.
Эти дни надо пережить, пережить достойно советских людей!»
Странно, безумно странно читать сегодня подобные строки. Как провести грань между искренностью и привычкой, между юношеским ещё романтизмом и офицерской исполнительностью, между смятением душевным и страхом перед военной цензурой? Чего тут больше? Наверное, всего понемногу.
Сослуживец АН Владимир Дмитриевич Ольшанский отлично помнит тот день до сих пор.
Был четверг. 8 Марта выпало в тот год на воскресенье. К нему уже готовились потихоньку. Но вместе с тем витало в воздухе тревожное предчувствие — всё-таки Сталин был болен. День начинался как обычно. После обеда намечено было подведение итогов командно-штабных учений, и всех офицеров собрали в клубе гарнизона. Выступал какой-то окружной генерал, и вдруг из-за кулис прошел на сцену начальник клуба старлей Гуревич, наклонился к полковнику, зам. начальника политуправления округа и что-то шепнул тому на ухо. Аркадий сразу догадался и шепнул Ольшанскому: «Сталин». А полковник, словно позабыв о субординации, одним жестом прервал генерала и обратился ко всем: «Товарищи, только что передали по радио скорбную весть — умер дорогой наш вождь и учитель, наш любимый Иосиф Виссарионович Сталин…»
Хотел ещё что-то сказать, но горло перехватило, закрыл ладонью лицо и быстро ушёл за кулисы. Офицеры без всякой команды встали и добрых минуты две стояли молча, пока полковник не вернулся к столу. Подведение итогов на том и закончилось, расходились все, опустив глаза, словно боялись смотреть друг на друга.
«Помню, — рассказывал мне Владимир Дмитриевич, — идем с Аркадием через стадион к штабу, и я хочу его о товарище Сталине спросить, но как-то не решаюсь. Глупо, но вот боюсь, словно от этого что-то очень важное зависит. И завожу разговор о другом. Слышь, говорю, а я узнал этого полковника-особиста. Это ж он меня допрашивал на Второй речке во Владике, ну, когда мы только прибыли сюда. Всю душу вынул, и глаза у него, как у змеи. Аркадий кивнул, он знал, что такое Вторая речка — своего рода пересыльный пункт для временного проживания офицеров, откомандированных в погранзону. У них в Ванино был такой же, только территория поменьше. Единственное, чего не знал Аркадий, да и я не знал тогда, что до войны это был фильтрационный лагерь политзаключённых, а в казармах жила НКВД-ешная охрана. „Они все такие неприятные“, — сказал Аркадий. Я помолчал. И, наконец, решился: „А как же теперь без Сталина? Что будет, Аркаша?“ Он огляделся по сторонам, хмыкнул как-то неопределённо и сказал: „Драчка будет“».
Вот такой рассказ. Где правда — где неправда? Где аберрация памяти — где просто выдумка?
«Дело тёмное, конечно, — комментирует сегодня БН. — Но я почти уверен, что эти строки о Сталине (красным карандашом!) АН писал совершенно искренне. Не помню, чтобы мы специально когда-нибудь в „доисторические времена“ говорили на эти темы. Но в бешеных спорах моих с Ленкой (когда я со всей энергией комсомольца-большевика защищал существующий статус-кво) АН — чувствовалось — занимал всё-таки скорее мою позицию. Сам я не вел тогда никаких записей. В письме от комментариев воздержался. Но хорошо помню, как на торжественной линейке в спортзале матмеха стыдно мне было и неловко, что я никак не могу заплакать, — а ведь надо, надо! Утешало, впрочем, что плакали одни лишь девчонки, да и то — не все».
А вообще-то объяснение всему простое и короткое: double-think, двоемыслие.
Здесь же интересно процитировать одно из последних писем Инне, написанное буквально на следующий день. Кстати, и в нём есть приписка о Сталине, только куда лаконичнее.
«…Быть хорошим или плохим, здесь зависит целиком от меня самого. Чин у меня маленький (и повышение не предвидится), должность — очень маленькая (чем я и доволен — никто меня не треплет), можно жить так, как захочешь. Можно много учиться — самостоятельно, конечно, но это надоело. Можно спиться, очень легко при том, но это противно. Поэтому я взялся за среднее — читаю запоем всё, что попадает под руку. Так думаю и провести жизнь „до последней заставы“, как говорил Уэллер-старший (персонаж из „Записок Пиквикского клуба“. — А.С.)… Конечно, все мои разговоры насчёт интересной работы есть полнейший вздор. По-настоящему интересно мне было только два раза. Первый раз, когда я вкупе со всеми прочими спасал свою шкуру и барахло от натиска грозных стихий. Второй раз — когда одно крупное предприятие держалось на мне. А перед этим, и в промежутке, и после этого — жизнь довольно серенькая. Одна радость — никто меня здесь не дергает, люди вокруг лучше, чем в Канске, и тем более, чем в ВИИЯ. И всё-таки Камчатка представляется мне самым подходящим местом для меня.